Моё полуживое тело не чувствует ничего, кроме резких приливов боли. Трое незнакомцев, от которых несёт пивом и сигаретами, хохочут и харкают на асфальт: несколько плевков попадает на моё изувеченное лицо. Омерзительно, холодно и обидно. Как будто я виноват в том, что моей любовницей является Смерть, которая любит меня до беспамятства. Любит так, что её лысая черепушка уже покрылась трещинами, из которых лезут жирные личинки.
— Заебатая парка, — с фальшивым одобрением говорит мне кто-то, пытаясь вбить носок своего ботинка, измазанного в грязи, поглубже мне в живот. От грубого пинка я сгибаюсь пополам и захожусь беспомощным кашлем. Брызги крови смешиваются с пылью на асфальте. Глаза видят плохо, лица обидчиков размыты и серы. Я слышу всё тот же голос где-то надо мной: — Пидорас.
— Приятно, — хриплю я обессиленно, совершая бессмысленную попытку защититься от чужого ботинка здоровой рукой, — да?..
— Чего ты там пиздишь? — недовольно интересуется один из мужиков, раздражённо пиная меня в грудь. Кажется, у меня сломано несколько рёбер. Внутреннее кровоизлияние, сотрясение, переломы конечностей, порванная мочка правого уха. Вырванная серьга валяется где-то в канализации, окружённая любопытными крысами. Я валяюсь возле мусорных баков, за какой-то дешёвой забегаловкой, окружённый людьми замечательной наружности. Ко мне обращаются: — Мелкий уродец.
Можно было бы звать на помощь, надрывая глотку, или сопротивляться нечестным ударам и парировать оскорбления. Просить пощады, умолять отпустить, отдать все деньги и уползти избитой шавкой за угол, а потом разреветься от собственной никчёмности, слыша позади булькающий гогот. Прийти домой, увидеть мать в слезах, испуганных братьев и сестёр, тихо зайти в свою комнату и, плотно прижав подушку к лицу, заорать изо всех сил. Но я уже делал всё это — и мне надоело. Я устал.
Людям, которые сейчас с наслаждением убивают меня, хорошо в той степени, в какой мне плохо. Это значит, что в данный момент, пока я раздавленным червём ползаю возле их ног, они испытывают несоизмеримое удовольствие, запойную эйфорию, которая пройдёт только к следующему дню, когда склизкие щупальца отпустят мозг.
— Плевать... — еле слышно шепчу я куда-то в асфальт, вдыхая удушливый запах помоев. Смерть смотрит на меня издалека, облизывая раздвоенным фиолетовым языком гниющие зубы, и ждёт, когда я издам предсмертный хрип и затихну. У меня есть силы на одиночный вскрик, есть силы, чтобы пошевелить указательным пальцем сломанной руки, есть силы, чтобы пару секунд смеяться. Но я тихо говорю: — Больнее не будет.
— Ой, да пошёл ты нахуй, — махнув на меня рукой, заявляет один из обидчиков, разбивая бутылку о край мусорника и бросая её рядом с ним.
Я смеюсь только долю секунды, а затем боль скручивает всё внутри меня в тугой комок и начинает тянуть его в разные стороны, пока я не начну обречённо верещать, впиваясь зубами в собственную руку или ворот куртки. Но я не стану: надоело. Мужики топчутся вокруг меня, перекидываются пьяными шутками, хлопают друг друга по плечу, а затем уходят, оставляя меня валяться возле мусора бездыханной куклой. Да, так иногда делают люди.
Через несколько минут по улице проносится машина «скорой», но я так и остаюсь неподвижно лежать на холодном асфальте и вдыхать пыль. Силуэт Смерти едва различим. Надо мной нависает плотный чёрный туман, что касается кожи моих ледяных рук так, словно хочет согреть. Как будто этот дым — ладони любящего человека. Как будто я поверю в это, Смерть.
— Вы, видимо, недавно в Южный Парк переехали, — устало произносит полицейский, отходя от трупа молодого парня. Поворачивает голову в сторону напарника и кивает ему. Уборщица забегаловки ахает и охает, пытаясь что-то сказать на ломаном английском, но полицейский прерывает её: — Этот парень, Кенни, заноза в заднице управления...
— Увозить? — перебивает напарник, давая какие-то знаки людям с носилками.
— Да, — растерянно глянув на ошарашенную уборщицу, отзывается полицейский. — Нанесём ещё один визит миссис Маккормик.
Потом я просыпаюсь в гараже. Делаю вдох резко и жадно, как будто только что всплыл на поверхность под страхом смерти. Вокруг меня валяются ненужные инструменты, пустые упаковки из-под лекарств, сломанные детские игрушки. Нет никакого чувства страха, как это случалось ранее — скорее, тягучая усталость. Расцепить обжигающие холодом объятия Смерти ради того, чтобы снова умереть: от несчастного случая, от самого себя, от гуманности людей. Надоело — но я поднимаюсь на ноги и выхожу из гаража, сделав несколько неуверенных шагов к порогу дома. Не ко всему можно привыкнуть, не со всем можно смириться.
Я стучу в дверь, прикрыв глаза и чувствуя, как сердце размеренно бьётся в груди: ещё несколько часов назад оно было мёртвым. В прихожей кто-то топчется, но я послушно жду. Несколько минут проходит, прежде чем дверь распахивается, являя мне мою мать: растрёпанную, с опухшими от слёз глазами, в заляпанной соусом майке. Дыша перегаром в мою сторону, мама смотрит на меня, позволяя читать всё по взгляду: она не рада.
— Кенни... — сипло произносит она, отодвигаясь в сторону, пропуская меня, но я стою на месте. Мама опускает голову и договаривает нервно: — Заходи уже!
Почти каждую неделю моя семья наблюдает за тем, как моё тело привозит к дому невзрачная машина, похожая на труповозку. Мои родственники смотрят на то, как неосторожно переносят мой труп в гараж, скидывают на пол и оставляют валяться в неестественной позе, уезжая без какого-либо объяснения. Сначала было что-то в духе: «Нам очень жаль. Кенни... в общем, он мёртв. Опять». Но потом следовали только брошенные вскользь «как вы так живёте» или «вы забыли доплатить». Сейчас эти люди, что привозят меня мёртвого к моей семье, ничего не говорят: они всё делают молча, а на их лицах читается только омерзение.
Это омерзение я вижу и на лице своей матери, что стоит в дверях и напряжённо ожидает любого моего действия. Я знаю, что она еле сдерживается, чтобы не спросить меня нарочито громким голосом, чтобы услышали все в доме: «Когда ты сдохнешь?» Но если она когда-нибудь задаст мне этот вопрос, то я улыбнусь и отвечу: «Я уже был мёртв на этой неделе». И мать разрыдается пуще прежнего и уйдёт в глубь дома — глушить истошные вопли в глотке палёной водкой.
— Привет, — мягко говорю я, смотря за спину матери, лишь бы не видеть, как родные глаза наполняются слезами от бессильной злобы. — Прости, что так долго.
***
Этот город воняет сплетнями и ложью. Когда я прихожу на детскую площадку, то родители-паникёры начинают волноваться за свою малышню вдвое сильнее. Некоторые особо чувствительные мамаши тут же хватали ребёнка под белы ручки и уводили с площадки, обещая купить шоколадку — только бы не ревел так громко.
Усевшись на опустевшую скамейку, я осматриваюсь и понимаю, что теперь территория принадлежит мне. Полностью. Кому захочется иметь дело с ожившим мертвецом? Когда я был ребёнком, я не знал, что со мной случится через десять лет. Не знал, что друзья способны превращаться во врагов. Я вообще был наивным мальчишкой, который верил, что когда-нибудь проклятие спадёт. Смерть разлюбит меня и если настигнет, то не отпустит.
В средней школе я подвергался издёвкам со стороны одноклассников и вообще ребят со школы. Сначала это было и весело, и обидно, но с течением времени всё становилось лишь хуже: создавалось впечатление, что с возрастом срываются все предохранители. Наружу рвутся монстры, что прячутся в хрупком ребёнке. Я не хотел защищаться, но мне приходилось. Я ждал, что мой монстр тоже прорвётся через тонкое стекло, но ничего не происходило: я оставался терпеливым малым, в котором прорастал кошмар. И однажды меня защитил тот, от кого я меньше всего этого ожидал.
Кенни корчился на мокром полу школьного туалета и стонал от боли. Толпа старшеклассников посмеивалась и снимала на телефон то, как Маккормик страдал и как его лицо перекосилось от злости и беспомощности. Он слишком долго терпел все эти унижения, слишком часто улыбался в ответ и пытался отшутиться, зная, что сейчас схватят за волосы и потащат избивать. Кенни хотел бы стать сильнее, но он не знал, как именно можно стать им, когда ты совершенно один. Среди всех тех лиц не было ни одного, в которое Маккормик мог бы взглянуть без щемящей сердце обиды.
— Хватит, — просил блондин, стараясь укрыться от обидчиков за оранжевым капюшоном. — Пожалуйста...
— Да ты не чувствуешь боли же! — уверенно заявил старшеклассник. — Ты же, типа, помираешь вечно, а затем снова как новенький, не? Я чё, ребят, чепуху несу?
— Чувствую, — чуть громче ответил Кенни.
Толпа насмешливо загудела. Кто-то схватил Маккормика за руку и резко поднял, вынуждая того вскрикнуть от боли. Он молчал, тяжело дыша и подавляя желание позорно расплакаться, но комок обжигал горло, а глаза щипало. Кенни верил, что может справиться со всеми этими издевательствами, но сердце черствело, а рассудок мутнел. Когда старшеклассник отбросил Маккормика к стене, боль зазвенела во всём теле с новой силой.
— Мне больно, — хрипел Кенни, чувствуя, как что-то едва осязаемое касается прохладой его руки. Но чужие шаги приближались, а ледяной кафель был липким. В глазах тех, кто измывался над Маккормиком, застыло предвкушение, а во взгляде самого Кенни впервые отразилось что-то угрожающее. Один из обидчиков отступил назад, непонимающе оглядываясь, как вдруг Маккормик крикнул: — МНЕ БОЛЬНО!
Именно в тот момент Кенни разглядел Смерть, что стояла рядом с ним, лицом к старшеклассникам. Худой силуэт, облачённый в чёрное, с длинными костлявыми руками, что были белее снега. Когда он их увидел, то испуганно отдёрнул руку, сжав её в кулак и подняв взгляд на спину Смерти: это её ладонь подарила ту ласковую прохладу.
Маккормик не мог разглядеть, но ощущал, как рот Смерти, лишённый губ, растягивается в ужасающем оскале. Как лица обидчиков вытягиваются и сереют, а в глазах застывает страх. Как мир замирает, а затем пропадает, чтобы восстановиться через мгновение, навсегда изменяя жизнь невинного подростка.
Ветер усиливается. Я накидываю капюшон, засовывая руки в карманы куртки, хмурясь от боли. Впервые увидев Смерть, я не испугался, как мог бы это сделать и как сделали это те ребята, которых так и не нашли. Я лишь почувствовал облегчение. Но Смерть никогда не была мне другом и никогда не защищала меня, если я не кричал от боли и не умолял через силу, чтобы меня отпустили.
Тогда, когда меня закидывали камнями на школьном стадионе, как какого-то уродца с третьей рукой, торчащей из спины, я хотел закричать. Я плакал, закрывался руками в синяках, мотал головой и хотел лишь одного: свободы. Но в мою сторону восторженно-презрительно кричали: «Психопат!» Когда мне выбили зуб в десятом классе, я улыбался, пока бугай из параллели держал меня за грудки и тряс. Меня обвиняли, но я не каялся. На меня смотрели с ненавистью, со страхом, с восхищением — но осмеливались приближаться единицы.
Когда я был убит парочкой бомжей-торчков в подворотне, Смерть наблюдала издалека, как из моего живота, пронзённого ржавой арматурой, вытекает кровь. Когда меня насмерть сбила машина, за долю секунды до гибели я видел, как возле дороги стоит тёмный силуэт и наблюдает за мной провалами глаз, на дне которых тлеют алые искры. Когда толпа напившихся панков пристала ко мне посреди оживлённой улицы, талдыча одну и ту же фразу («ну ты этот, который не подыхает, да?!»), я смотрел на них спокойно и ждал, когда боль закроет мне глаза багровой пеленой. Я хотел, чтобы мне показали, насколько люди могут быть человечны. Больнее не будет.
***
Я боюсь дышать. Вокруг всё тихо, а на грудь давит что-то тёплое. Не помню, как был убит на этот раз, но точно помню блеснувшее в лучах заходящего солнца лезвие: дешёвое и тупое. Поразительно, как смерть способна наскучить, но я облегчённо вздыхаю, открывая глаза и встречаясь взглядом с грязно-серым небом. Сегодня я снова мертвец, вернувшийся к жизни. Сегодня всё в порядке. Снова и снова. День изо дня. От одной мысли об этом внутри начинает скрестись бездомной кошкой тревога. Хочется плакать, орать не своим голосом в подушку, прижатую к лицу.
— За что ты любишь меня, Смерть? — задаю я вопрос в пустоту, вздрогнув оттого, что совсем рядом раздалось недовольное мяуканье, а тяжесть на моей груди начала шевелиться. Я с трудом приподнял голову, увидев на себе чёрную кошку, которая явно не намеревалась слезать и идти по своим делам. Рассмеявшись, я осторожно погладил животное за рваным большим ухом: — Привет.
Кошка была не против моей компании и начала скрипуче мурчать.
Мне было интересно, сколько зверюга пролежала на моём трупе. Я смотрел в небо, гладил бездомную кошку и всеми силами пытался сдержать желание расплакаться подобно маленькому мальчишке. Домой возвращаться не было никакого желания. Я лежал неясно где, был убит непонятно как — и чувствую я неизвестно что. Хотел бы я, чтобы кто-нибудь убил во мне жалость, слабость и совесть. Хотел бы я и сам однажды сдохнуть и никогда больше не возвращаться в этот город, где едва ли не каждый знает, кто такой Кенни Маккормик. Навеки обречённая достопримечательность. Идол неудач. Любимчик Смерти.
— Твою мать!!! — заорал кто-то, и я тут же подорвался из лежачего положения в сидячее, а кошка лишь недовольно мявкнула, зашевелив хвостом, но с меня не слезая, оставаясь на моих коленях. Осторожно подходя ко мне, появился Твик. Он виновато потёр нос, мельком глянул на меня и истерично договорил на повышенных тонах: — Ты живой!
— Тогда почему ты не даёшь деру? — грубо поинтересовался я, поглаживая кошку. — Или твои друзья не говорили тебе, что я так себе личность и могу ненароком наслать на тебя проклятие?
Настроение сразу же подкосило. Я хмуро смотрел на Твика и не понимал, почему он так испуганно смотрит на кошку, а затем на меня.
— Я им не верю, — просто ответил невротик, барабаня пальцем по большой пуговице на своей рубашке. Его глаза были большими, воспалёнными и переполненные интересом, которого он сам, кажется, побаивался. Твик неуверенно договорил: — Прости, я не хотел... Я сюда обычно прихожу по ночам, а тут ты оказался... Ну, это...
— Мёртвый? — раздражённо дополняю я бессвязный лепет бывшего одноклассника.
Я осмотрелся и понял, что нахожусь где-то за пределами города, если вообще не в лесу. Здесь были какие-то заброшенные здания, разгромленное кафе и спиленные деревья, от которых остались лишь непримечательные пни. Твик подошёл ко мне ближе, а кошка так и продолжала нежиться, мурча от касаний моей ладони.
— Эта кошка, — показывая пальцем на животное на моих коленях, произнёс Твик, — ты ей нравишься. — Прикрыв свободной рукой рот, я зевнул, даже не пытаясь смотреть на невротика. Твик продолжил, улыбаясь животному: — Папа всегда говорил, что если к человеку тянутся кошки, то этот человек очень хороший. Добрый. Кошки чувствуют людей. Хорошо чувствуют.
— Не знаю, что там твой папаша нарассказывал, — поднимаясь на ноги и стаскивая с себя кошку, начал говорить я устало, — но это явно не про меня. Я то ещё дерьмо. — Я приблизился на пару шагов к Твику и, наклонившись к его бледному и болезненного вида лицу, выдохнул: — Спроси у своих сраных друзей.
Об мою ногу начала усердно тереться всё та же кошка, которая явно не собиралась расставаться со мной. Невротик изо всех сил пытался сдержать смех.
Кенни прятался от смеха одноклассников за оранжевым капюшоном, затянув его на своей голове и стараясь не выходить из себя. Ярость душила, обида жгла, но Маккормик, сцепив зубы, сидел за последней партой и перечёркивал раз за разом написанное в тетради.
— Что, не станешь на мне свою магию использовать? — мычал кто-то рядом, поддерживаемый гоготом остальных ребят. Кто-то в классе сидел тихо, а кто-то только подливал масла в огонь. Картавя, мальчишка продолжал: — У-у-у, разъярённый Кенни, боимся-боимся!
После того случая в мужском туалете прошло полгода. Страх сошёл с детских сердец, но остался осадок в виде непонимания, порождающего неуправляемую агрессию. То, что понять невозможно, часто вызывает у людей раздражение от их собственной глупости. Именно поэтому Кенни остался козлом отпущения, пытаясь закрыться от внешнего мира. Плохо перебинтованное запястье Маккормик прятал под длинными рукавами куртки.
— Может, вы хотя бы в помещении будете снимать верхнюю одежду, мистер Маккормик? — действуя Кенни на нервы, поинтересовался учитель, провоцируя новую волну издёвок прокатиться по классу.
— Пошёл нахуй, — процедил белобрысый старшеклассник, сжимая под партой руки в кулаки так, что белели сбитые костяшки. Твик, что сидел перед Кенни, вздрогнул и быстро глянул через плечо на одноклассника. Маккормик не разглядел той жалости, что отражалась в чужих мутно-зелёных глазах. А если бы и заметил её, то рассвирепел ещё больше.
— Что, мистер Маккормик? — переспросил учитель, жестом потребовав остальных ребят замолчать.
Смотря исподлобья на весь класс, Кенни облизал губы и криво усмехнулся.
— Пошёл...
— У меня есть объявление! — стукнувшись коленом о парту, воскликнул Твик, обратив на себя внимание всех и заглушив окончание фразы Кенни. Невротик воззрился на учителя и ещё громче спросил: — Можно?!
— Э-э... — протянул мужчина, садясь за учительский стол, приглашая ученика к доске. — Конечно, Твик...
— Там в холле висят объявления всякие, — начал Твик, запинаясь и путаясь в словах. — Одно из них приглашает...
Маккормик не вслушивался. Он, что стоит каждую большую перемену возле досок объявлений, вчитываясь в каждое слово лишь для того, чтобы не привлекать внимание, отлично помнил каждое приглашение в клуб, каждое зазывание в кружок, каждое запланированное собрание. Кенни прекрасно знал, что того, о чём сейчас говорит Твик, никогда и не было. Это выдумка. И, пока Твик из рук вон плохо импровизировал, отнимая от урока минуты, Маккормик не отрывал от него изучающего, недоумевающего взгляда. Тогда, впервые за несколько месяцев, Кенни кто-то выручил.
Я разговаривал с Твиком больше часа. О всяческой херне на тему фильмов, игр, музыки и происходящего в целом. Я понял, что слишком увлёкся разговором, когда в горле начало першить, а во рту пересохло. Твик был очень дёрганым парнем, но меня это забавляло. Однако, даже несмотря на нехилую нервозность, Твик всегда оставался искренним и открытым человеком, что я не мог не заметить и тогда, в школе, и сейчас, спустя пару лет.
— Бля! — громогласно выдал Твик, спохватившись и начав рыскать по карманам чёрных джинсов. — Я забыл про время! Работа! Работа, Кенни, а-а-а! — Невротик что-то нащупал в кармане, выдохнул и снова посмотрел на меня виноватыми глазами. — Мне пора... Ты ведь не обижаешься, нет? Мы ещё увидимся же, да?
Я был уверен, что это последний мой диалог с Твиком. Он был не из таких, что держат язык за зубами, поэтому, рассказав обо мне кому-то, он будет обречён на недовольные возгласы. Хорошо, когда ты становишься плохим примером и тем, от кого просят держаться подальше, но это в той же степени привлекательно, в какой и отвратительно. Я попытался улыбнуться, но у меня, держу пари, это вышло чересчур вымученно: от Твика это не укрылось, после чего на его лице проскочило выражение панической беспомощности.
— Обижаешься! — выпалил он с досадой. Глаза, имеющие зелёный цвет с голубым оттенком, метались туда-сюда, не зная, за что зацепиться. Я примирительно поднял вверх руки, показывая, что не обижаюсь, но Твик был слишком поглощён надуманной виной передо мной. — Давай я возьму тебя с собой на работу! Там только коробки потаскать: родители мне больше ничего не доверяют...
Он говорил об этом без какой-либо опаски. Как будто в порядке вещей: Кенни Маккормик, признанный говнюк и преступник, заявляется в кафе к родителям Твика и помогает их сыну таскать тяжести в качестве примерного гражданина. Все эти сказки, мифы, выдуманные ужасы про меня всплывут наружу, начнут атаковать Твика устами его предков, а потом бедный парень совсем поедет крышей. А уж я точно буду ключевым героем, который и сведёт чужого сына с ума. Твик об этом совершенно не задумывается, выжидающе глядя на меня, будто сейчас взорвётся от нетерпения.
— Только нужно с тобой что-то сделать! — не вытерпев моего подозрительного молчания, заявил Твик, но затем, осознав, что оговорился, ударил себя по растрёпанной блондинистой голове и перефразировал: — Твои ссадины нужно обработать!
Я не сдержался и засмеялся. Сделал я это только потому, чтобы не показать Твику, как на самом деле его фраза меня задела. Сердце неприятно кольнуло, тело всё резко накрыло волной терпимой, но всё же ощутимой боли. Словно все те разы, когда я умирал, отзываются на эту безобидную фразу. Смеются над ней, как смеюсь сейчас я, чтобы скрыть настоящую реакцию: испуг перед чужим вниманием. Я слишком часто умирал, возрождаясь в абсолютном, высасывающем досуха одиночестве. Я устал, но смеюсь.
***
В подсобке темно и пахнет кофе. Я легко поднимаю две коробки, в то время как Твик с трудом перетаскивает одну. Со спины он похож на худую и неухоженную девушку с пацанской фигурой. Я так ему и говорю, а Твик в ответ только нервно хихикает, заметно стараясь держать со мной дистанцию. Малоприятный факт, поэтому минут десять я делаю так, что каждый раз оказываюсь слишком близко к невротику — и он каждый чёртов раз находит предлог, чтобы отойти от меня.
— Хватит как от огня от меня отпрыгивать, — не выдерживаю я, недовольно шикнув на Твика. Тот как-то совсем виновато положил коробку на нужное место, сел на неё и поднял голову, взглянув на меня иначе: спокойно, но с притаившейся тревогой. Он смотрел на меня так пару секунд, после чего резко отвёл взгляд и больше им со мной не встречался. Я измученно спросил: — Ну что такое?
— Умирать больно? — осторожно задал вопрос Твик, сцепляя пальцы и опасаясь смотреть на меня. Его взгляд бегал по темноте, которую размывал тусклый свет одной хлипкой лампочки на потолке. — Я слышал, что всегда по-разному. Кому-то очень больно, а кто-то даже не узнаёт, что умер. Просто перестаёт существовать.
— Если ты умираешь, — отвечаю я беззлобно, — то больнее тебе уж точно не будет.
Несколько коробок я перетаскиваю в молчании, пока Твик переваривает мой ответ, сидя на коробке и смотря на свои истёртые на коленях джинсы. Я никогда раньше не обсуждал с кем-то смерть — хотя бы потому, что было попросту не с кем. Может, Твику хочется узнать больше о смерти как таковой, а может, он просто бестактный глупец, который хочет казаться доброй душой.
— А как умираешь ты? — вдруг раздаётся в тишине дрожащий голос невротика. Я ставлю коробку на пол, не донося её до полки. Когда деревянное дно стукается о бетон, Твик вздрагивает и начинает бормотать: — Господи, я не хотел, прости...
Мне показалось, что я ждал этого вопроса всю свою жизнь: сколько бы у меня этих жизней ни было. Я поворачиваюсь лицом к Твику, наблюдаю некоторое время за тем, как его лицо в белом с желтизной свете меняет за раз несколько выражений, а потом улыбаюсь. По-настоящему. Есть то, о чём я могу говорить часами, потому что в этом заключена вся моя чёртова жизнь: жить, чтобы умирать.
— Как и все, — отзываюсь я, подходя к Твику ближе, видя, как он напрягся и сцепил руки в замок. — Наверное, я умираю дольше, потому что мне ещё повидаться нужно со своей хозяйкой...
— Хозяйкой? — переспрашивает невротик неуверенно, опасаясь, что любое его слово поперёк моего будет стоить ему жизни. Он помнит, что я сделал с теми парнями — вернее, что сделали за меня. Все до сих пор думают, что я убил их. — Какой... хозяйкой?
— Со Смертью, — спокойно поясняю я, с каким-то садистским удовольствием наблюдая за округлившимися от страха глазами Твика. — Когда я умираю, то перед самым концом вижу её — и она не такая страшная, какой ты можешь себе её представить. — Я посмеиваюсь, опираясь одной рукой о коробку, на которой сидит невротик. — Если, конечно, в лицо ей не смотреть.
— А оно страшное? — интересуется Твик, уставившись на меня без всякого зазрения совести. Наши лица разделяло всего сантиметров десять. Я мог разглядеть еле-еле заметные веснушки на щеках невротика. Твик договаривает: — Лицо Смерти.
— Как моё, — бездумно отвечаю я, улыбаясь и заглядывая в глаза собеседника.
Твик растерянно смотрит на меня, словно пытаясь представить себе тётку в тёмном балахоне, с косой, вставной челюстью и моим лицом. Парень мотает головой, пару раз моргает и снова начинает смотреть на меня с ещё большим интересом. Кажется, он и вправду хочет создать образ Смерти в голове именно таким.
— Тогда Смерть нестрашная, — радостно подводит итог Твик. — Ведь твоё лицо совсем не такое.
Оцепенев, я молчу. Всего лишь безобидный комплимент, а мне уже становится плохо хотя бы из-за того, что я не слышал подобного года три точно. Когда тебе заявляют, что ты урод, то через какое-то время начинаешь в это верить. Сейчас, пока я смотрю на Твика, я ощущаю что-то странное, идущее изнутри. Отчего становится немного легче, теплее.
— Можно тебя поцеловать? — спрашиваю я, совсем не задумываясь о последствиях и чужой реакции. Да и я всегда считал, что поцелуй ни к чему не обязывает. Я договариваю, всматриваясь в ошалевшие светлые глаза Твика: — Я не обижусь, если откажешь.
Я не понимал, почему многие люди при вопросе «можно тебя поцеловать?» начинали паниковать. Но Твик делал именно это: паниковал. Его взгляд метался из стороны в сторону, а руки дрожали. Он резко слез с коробки, схватил меня за куртку и глубоко вздохнул, закрывая глаза.
— А ты меня не... — начал Твик бойко, но запнулся и чертыхнулся. Я смотрел на его руку, сжимающую пальцами материю куртки, пока он договаривал: — А ты меня не проклянёшь?.. Вдруг я умру...
Это было смешно в той же степени, в какой и горько. Я попытался аккуратно расцепить пальцы Твика и отстраниться от него. Даже если он показывает, что не боится меня, он всё равно ощущает обратное. Я кидаю безразличное «до встречи» и направляюсь к выходу из подсобки, как тут же, одновременно с моим начавшимся ускоренным сердцебиением, Твик останавливает меня.
— Можно, — крепко держа мою руку в своей горячей, говорит он как можно тише, будто боится собственной уверенности.
Я мог бы обижаться или злиться на Твика, но я просто не в состоянии. Я разворачиваюсь, не вырывая руки из чужой хватки, и наклоняюсь к белобрысому коротышке по имени Твик, чтобы поцеловать его искусанные сухие губы, которые, я уверен, в любой день будут иметь один вкус: горького кофе.
— Ты не умеешь целоваться? — насмешливо спрашиваю я у остолбеневшего Твика, который смотрит куда-то сквозь меня.
— А я не умру, да? — не контролируя улыбку, отвечает вопросом на вопрос невротик, вынуждая меня только страдальчески закатить глаза.
Я выхожу из подсобки под конвоем злых взглядов родителей Твика. Сам Твик идёт следом за мной, невинно улыбаясь матери с отцом, будто бы желая их успокоить, но я до самой двери из кафе чувствую на себе презрительный, не предвещающий ничего хорошего взгляд. Пока Твик что-то мне тихо говорит, я нагло смотрю то в глаза мужчине, то женщине.
— Запихните свои взгляды бешеных псин, — перебив Твика, обращаюсь я к владельцам заведения, — поглубже себе в задницу. — Я чувствую, как пальцы невротика стискивают мою куртку вновь. — Надоело. Моя кровь такого же цвета, как и ваша, твари.
Выходя из кафе, я не ощущаю вины за то, что сказал — лишь облегчение. Но Твик, дрожащий и потрясённый, стоит рядом со мной и проводит ладонями по лицу.
— Какой стресс! — шепчет он себе под нос. — Зачем ты это сделал, Кенни?
Но я молчу, всматриваясь в грязно-серое небо. Скоро пойдёт дождь, а домой я так и не горю желанием возвращаться. Я поворачиваю голову к тревожному Твику.
— Пожалуйста, — говорю я, — давай встретимся ещё раз когда-нибудь?
Я жду уверенного «нет». Нельзя сказать, что я не хочу подвергать опасности Твика, но в любой день и любое время моя жизнь может оборваться. И если сейчас Твик откажет мне, то я со спокойной душой уйду. Больнее не станет.
— Давай, — почти сразу отзывается он.
***
Этот город воняет разочарованием и помешательством. Только спустя два дня после встречи с Твиком пошёл дождь. Я шёл по пустой улице Южного Парка и не пытался скрыться от дождя: мне он всегда нравился. Когда на город обрушивался ливень, то становилось спокойнее. У дождя даже была какая-то своя особенная мелодия: мрачная, тягучая.
Я не был дома всё это время. Шлялся по заброшенным зданиям или торчал в круглосуточных забегаловках, разговаривая с официантами лишь потому, что это были очевидные приезжие. Они не знали страшной истории ублюдка по имени Кенни Маккормик. Иногда я рассказывал им всё сам, не раскрывая собственной личности, а какая-то часть клиентов косилась на меня и дожёвывала свои заказы. Уж лучше я буду тем, кто скажет правду.
— Потрясающе! — восхищались приезжие. — А можно с этим Кенни познакомиться?
Я натянуто улыбался, слыша подобное. Отрицательно мотал головой. Говорил: «Нет, он умер». И Кенни Маккормик действительно был мёртв — уже как десять лет. Никто меня не переспрашивал о факте моей смерти, потому что никто не запоминал неправдивую историю про мальчика, которого полюбила Смерть. Мне улыбались, потому что это их работа.
Когда дождь закончился, я поплёлся туда, куда глаза глядели. Через пару минут в кармане завибрировал телефон. Я достал его, увидел вызов от незнакомого номера и, хмыкнув, нажал «принять». Нервную интонацию Твика я узнал с первых же секунд.
— Дождь наконец-то прошёл! — сказал он мне. — Давай встретимся на том же месте, где была та кошка?
Я ответил коротким «да» и сбросил вызов. До того места за городом мне идти нужно было минут двадцать, если не больше. Всю дорогу я улыбался. Под ногами чавкала грязь, а спустя десять минут ходьбы на обочине я увидел труп кошки: почти сразу я узнал это ласковое животное, бездыханным телом которого сейчас питались всяческие паразиты. Странно наблюдать за чужой смертью, когда сам не можешь умереть. Вернее, я мог, но за моей кончиной всегда следовала жизнь. Я смотрел на кошку минуту, не чувствуя абсолютно ничего. Лет пять назад я бы ревел и сделал всё, чтобы похоронить несчастное животное — но сейчас я прохожу мимо. Когда я умирал, внутри меня что-то всегда погибало. Может, эти самые бездомные кошки, что скребутся о стенки сердца тревогой.
Придя на место, я заметил Твика, что стоял и боязливо осматривался. Когда я подошёл к нему, он вздрогнул и робко поздоровался, но я в ответ промолчал, не прекращая улыбаться. Я вслушивался в посторонние звуки, которые преследовали меня с того самого момента, когда я свернул с тропы и пошёл через мокрые кусты, царапая щёки тёмными ветками. Я шёл к Твику с улыбкой обречённого — обречённого знать всё наперёд.
— Доброе у тебя сердце, Твик, — обращаюсь я к невротику, стараясь скрыть в голосе дрожь. Я впервые чувствую себя таким мерзким. Я смотрю прямо в глаза собеседника и говорю, удерживая нервный смех: — Такое доброе, что ты пожелал видеть мою смерть лично. — За моей спиной кто-то наступил на ветку. Я не отрывал взгляда от загнанного в угол Твика. — Такое доброе, что ты оказался таким же, как они все.
— Не полоскай ему мозг, Маккормик, — говорит мне кто-то сиплым голосом алкоголика. — Тебе ж всё равно не впервой подыхать-то, а нам за это неплохо заплатили хорошие люди.
Я не перестаю смотреть на Твика. Моё сердце бьётся тяжело и учащённо, норовя проломить грудную клетку. Я так долго убеждал себя в том, что всё это окажется ложью, а в итоге не могу смириться с этим и прожигаю взглядом Твика только ради того, чтобы показать ему хотя бы глазами, какой он подонок.
— Пусть он посмотрит на меня, — требую я, игнорируя тот факт, что я окружён. Любой день, любое время, Смерть. — Пусть, блять, он посмотрит мне в глаза!
— Слышь, — вмешивается в разговор какой-то торчок, чьё лицо обожжено наполовину, а другая половина в уродливых язвах, — ты тут, ёпт, не командуешь, сосунок.
— Эй, — упрямо продолжаю я, не отрывая глаз от опустившего голову Твика, отходящего всё дальше, — вы все подыхаете только один раз.
Меня сбивают с ног и вдавливают лицом в грязь. Кто-то крепко держит меня за волосы, потом поднимает мою голову.
— А сейчас подохнешь ты, — звучит прямо над ухом, пока грязь стекает по моему лицу.
Мне больно. Не потому что меня избивают пятеро людей, не потому что моя левая нога сломана, не потому что я выплёвываю на влажную землю собственные зубы. Мне больно, потому что я наивный мальчишка, который до сих пор верит, что когда-нибудь его спасут. Что когда-нибудь монстр, сидящий в хрупком ребёнке, прорвётся наружу, брызжа режущими реальность осколками. Я не сопротивляюсь и не даю отпора: я дарю Смерти себя вновь. Больнее мне не будет.
Я ничего не вижу из-за грязи, попавшей в глаза. Голова кружится, кровь течёт изо рта. Я захожусь в кашле каждый раз, когда удар приходится в живот или бок. Моё сердце бьётся испуганной птицей, которая знает, что скоро она умрёт. Очередной смешок проникает в уши, порванная мочка саднит. У меня нет никаких сил, чтобы позвать на помощь или проорать имя Твика. Я даже не вижу, где он. Наблюдает? Сбежал?
Боль расползается по телу. Я не слышу того, что происходит вокруг, но чувствую, как постепенно чужие удары становятся смазанными, не такими агрессивными, какими были сначала. Я смотрю в одну точку, не в силах пошевелить даже пальцем. Для меня существует боль, которая стала неотделимой частью меня. Я мог бы звать на помощь, но я только мысленно кричу что есть мочи: «МНЕ БОЛЬНО».
Столько раз умирать, чтобы встретить человека и единственный раз поверить во что-то хорошее. Твик несколько раз пытался начать общение со мной в школе, но я смотрел на него озлобленно и слал нахуй, совсем не задумываясь. Можно было довериться интуиции, воспоминаниям, но я поверил сердцу, которое за такой огромный отрезок времени согрелось в чьём-то присутствии. Сердце мне безнадёжно лжёт: что тогда, что сейчас.
— Дело сделано, — довольно говорит кто-то, а на мой затылок приземляется чей-то тяжёлый ботинок, вдавливая лицом во всю ту же грязь. Я скрываю в ней безобразие. Уродство. Клеймо, выжженное на моём лице, которое «совсем не такое». Я сглатываю кровь, когда подошву убирают с моей шеи. — Нахуй этого Маккормика, завтра как миленький снова будет шароёбиться.
И как же они правы. Вот так вот сдохнуть посреди пустыря, чтобы очнуться на том же самом месте живым. Только на мне не будет тёплой чёрной кошки и ко мне не подойдёт Твик, который скажет: «Кошки чувствуют хороших людей». Я буду той самой кошкой, которая чувствует хороших людей и которая гниёт на обочине, пока по ней ползают опарыши.
— Больно, — говорю я, с трудом пытаясь поднять голову. У меня нет сил на жизнь, но у меня есть силы на месть. Впервые, Смерть, мы сыграем по твоим правилам вновь. Опираясь на здоровую руку, я привстаю, сбито дыша и отхаркиваясь кровью. Земля пропитана тёмно-красным. Я проговариваю сквозь сжатые зубы: — Мне больно...
Милые мужчины, что собираются избивать меня до последнего шипованными дубинками и изрешечивать лезвиями ножей, найденных на помойках, не желают продолжения, но я упрямо стараюсь подняться, смотря на чужие ноги. По носкам чужих бот ударяют капли. Дождь снова пошёл, чтобы здесь и сейчас смыть весь позор и поиграть так, как хочет этого Смерть. Когда я отвожу взгляд в сторону, то в секундном сиянии молнии вижу испуганное, зарёванное лицо Твика. Весь его вид говорит: «Я не хотел». Будто я хотел подыхать, чтобы просыпаться вновь.
— Больно, больно, — начинаю говорить я, наращивая громкость с измученного шёпота до пронзительного крика, слыша свой смех, льющийся неуправляемым потоком вместе с кровью изо рта. — БОЛЬНО! БОЛЬНО! БОЛЬНО!
Опешившая толпа псевдо-убийц, которые даже не могут различить открытый перелом и закрытый, отходят назад, когда перед ними появляется моя Смерть: худая, чёрная и алчная. Её белоснежные костлявые руки гладят меня по плечам. Рот, лишённый губ, кривит мерзкая улыбка. Сейчас, когда проросший в хрупком ребёнке кошмар разбил зеркало надежды, я улыбаюсь точно так же — только с моих разбитых губ течёт кровь, а дёсны не прекращают кровоточить под ледяным ливнем.
Облегчение, захлестнувшее моё сознание, обвивает мысли и дарит голове безупречную пустоту. Я закрываю глаза всего на мгновение, чтобы открыть их и увидеть пять трупов, лежащих лицами вниз. Моё тело — доказательство человеческой доброты. Смерть стоит рядом со мной и гладит мои спутанные сальные волосы холодной ладонью, которая навсегда будет любящей.
— Кенни! — раздаётся крик Твика, что бежит сквозь ливень ко мне, спотыкаясь и едва ли не падая. Он перепрыгивает через трупы, пытается вытереть слёзы, но путается в спущенных рукавах рубашки. Твик подбегает ко мне, обрушиваясь на колени. Он сдавленно произносит: — Пожалуйста, Кенни... Я не хотел... Они угрожали...
Что-то откидывает от меня невротика. Завалившись на спину, он вскрикивает, но почти тут же садится, чтобы встретиться взглядом со Смертью. Она смотрит на него без интереса, но она готова его убить: её худая рука тянется к нему.
Мне больно. Так, как никогда ещё не было, но я поднимаюсь на колени, чтобы броситься к Смерти и обхватить её сутулую спину и прижать к себе. Я произношу одними губами: «Не трогай его», чтобы через мгновение лишиться опоры и вновь упасть лицом в окровавленную грязь. Но мой нос утыкается во что-то тёплое и мокрое. Твик в страхе стискивает мои плечи.
— Ты умрёшь? — задаёт он мне глупый вопрос, пока слёзы текут по его щекам и капают ему на рубашку.
Здоровой рукой я хватаю Твика за шею и стискиваю её.
— Я уже мёртв, идиот, — шепчу я куда-то ему в ключицы. — Она всё ещё здесь...
— Она... — икая от слёз, произносит Твик, поднимая взгляд на пустые глазницы с тлеющими искрами. — Она не такая страшная...
Я надавливаю пальцами на чужую шею сильнее, пока невротик не начинает хрипеть и удивлённо смотреть на Смерть. Её длинная белоснежная рука — на моей руке. Холодно, пусто и обидно.
— Когда я открою глаза, то заставь меня поверить в то, что этого никогда не было...
— Как? — хрипит Твик, а в его голосе сквозит истерика.
— Мне плевать... — сдавленно смеясь, отзываюсь я.
Дождь наигрывает свою мрачную и тягучую мелодию. Когда моя рука, держащая Твика за шею, бессильно, словно тряпка, падает, Смерть касается моей щеки прохладной ладонью. Я закрываю глаза, вдыхая запах пота, исходящий от Твика. У меня нет сил кричать. Твик обнимает меня крепко, дрожа всем телом от холода и тихих рыданий. Моё испачканное грязью лицо прижато к его груди, в которой отчаянно бьётся живое сердце. Я пытаюсь улыбаться разбитыми губами. Даже если мне никогда не будет больнее, то мне всегда будет больно.
— Приятно, — глухо спрашиваю я у Твика, начиная тонуть в дожде, — да?..
Последним, что я почувствовал, были горячие губы невротика на моём ледяном лбу.
