Да, он меня бросает. Да, вот мы и расходимся, когда я был почти готов сделать всё ради того, чтобы этот обмудок был в порядке и не ехал крышей слишком болезненно. Он сказал мне: «Меня не нужно исправлять, я в порядке», а я смотрю на Галлагера и не понимаю, вдарить ли ему сейчас по роже или кинуться с объятиями и просить хорошенько подумать — не подумает ведь, сука. Всё решил, пока был хуй знает где.
Мои губы почему-то растягиваются в улыбке: беспомощной и бессмысленной. Я поднимаю взгляд на Йена и хочу сказать ему, что он ничтожное говно, что так нельзя поступать; ну ты хотя бы услышь причину разрыва собственными ушами, блять... Делая глубокий вдох, я на секунду закрываю глаза, чтобы сказать хоть что-то не дрожащим голосом.
— Правда?.. — вырывается из горла неуверенно до такой степени, что я сжимаю кулаки.
Я нёсся к нему через несколько улиц, чтобы увидеть то, как он улыбается. Чтобы удостовериться, что с ним всё в порядке, что он не лишился какой-либо конечности, что не изуродовал себя где-то, а вместо ободряющей улыбки, вместо взгляда туманной нежности я получаю удар шипованной битой по затылку. Как же отвратительна боль, идущая изнутри: лучше бы мне распилили к херам запястье и начали оттуда дёргать вены...
Слов нет — только раздробленные мысли. Галлагер не смотрит на меня, не улыбается. Просто глядит куда-то в сторону отрешённо, как будто ничего не было. Шлёт меня нахуй молча, как левого чувака, с которым подолбился от скуки. А злость во мне не кипит так, как раньше: она медленно и неумолимо растекается по телу. Непроизвольно стискиваю челюсти, хмурю брови и почти уже делаю шаг к Йену, как раздаётся внезапный выстрел.
— Сука! — вопит Сэмми, несущаяся на меня с огнестрелом. — В ящике, блять, вздумали меня закрыть, ублюдки!!!
— Ну ёб твою... — выдыхаю я, срываясь с места, лишь бы не попасть под пулю.
— Пизда тебе! — кричит мне вдогонку Сэмми, пока я уворачиваюсь от выстрелов. Перед глазами всё трясётся, ноги уверенно отталкиваются от земли при беге. Я даже не ощущаю больше желания прокусить до крови губу и сдерживать слёзы. Несусь вперёд, петляю и опрокидываю мусорные баки, лишь бы бешеная манда не нагнала меня. Она не прекращает орать: — Сраный Милкович!!!
***
Я слышу, как мимо проезжают полицейские тачки, как заливается сирена и как красные и синие огни облизывают стены засранных переулков. Дышу сбито, потираю замёрзшие руки и вспоминаю лицо Йена, которое не выражало ничего, кроме усталого презрения.
— Бля, — хрипло произношу я себе под нос, вжимаясь в стену, когда очередная машина проезжает совсем близко. Я уже два часа бегаю от участи оказаться за решёткой, срок за которой будет насыщенный и пиздец какой большой. Повторяю, проводя холодной ладонью по лицу: — Бля.
Мобильник молчит. Никто не станет меня искать, никто не будет волноваться, потому что я же, сука, закоренелый уголовник и хули я забыл на свободе? Тем более тогда, когда меня здесь попросту ничего не держит. Всхлипываю, ощущая поднимающийся в груди жар: сгусток ненависти, обиды и ярости. В засаде сидеть ещё как минимум полчаса, а мою глотку уже раздирают невысказанные слова, переходящие в обессиленные хрипы куда-то в асфальт.
— Уёбок ты, Галлагер, — говорю я совсем тихо, едва сам себя слыша.
В такой степени уёбок, что я готов прямо сейчас прийти к твоему дому, вломиться к тебе в комнату и вытрясти из твоей сонной туши всё дерьмо, которое ты успел приобрести за какие-то сучьи месяцы. Я уверен, что сейчас ты рад тому, что меня в который раз замели — но уже надолго. Думаешь: «Ха, увидимся с ним лет через двадцать», а на самом деле я уже иду к твоему дому, вытирая рукавом нос и кровь с подбородка.
Ты, блять, обсосок объебавшийся... Так хочется снова увидеть твою физиономию и плюнуть в неё: боюсь только не сдержаться и поцеловать тебя ещё раз, чтобы тебе стало мерзко. Чтобы ты показал мне хоть какую-то эмоцию, связанную со мной.
— Чего тебе надо? — слышу я из побитого динамика своего телефона.
— Слухай, — еле сдерживая смех, говорю я Йену, — мы ведь так на свидание и не сходили.
— Всё кончено, Мик, — холодно и безразлично, как раз так, как и ожидалось, но я пока ещё могу противиться этому и судорожно выдыхаю.
— Нихуя, принцесса сумасшедшего дома. — Ударом о бетонную стену сдираю кожу с костяшек, но будто ничего не чувствую. — Всё будет кончено, когда я нассу на твой труп. Поднимай свою жопу и иди на стадион — и если ты не явишься ко мне, то я заявлюсь к тебе: с оружием и братками.
— Как...
— Предсказуемо? — с нервной весёлостью отзываюсь. — Да мне поебать. Чтоб через десять минут был на месте.
— Микки...
— Завали ебасос. — Трепет выламывает мне рёбра. — Ты же не хочешь слышать, что я люблю тебя?
Йен молчит ещё несколько секунд, а затем связь обрывается. Довольно хмыкнув, я убираю мобильник в карман куртки и, потирая сбитые костяшки, пробегаю мимо закрытого магазина, сворачиваю в парк, оттуда — через пустую дорогу. Всё — сквозь звон сирен и красно-синий туман, смешанный с голосами полицейских.
Когда я перелезаю решётку и оказываюсь на стадионе, покрытом вечерним мраком, Галлагер ошивается уже где-то возле трибун. Пока я иду к нему, сердце где-то мгновение ошалело стучится о костяную клетку, замирая тогда, когда между мной и Йеном создаётся расстояние в ёбаный метр.
— Бросаешь, значит? — спрашиваю я у рыжего пидора, а он смотрит не на меня, а куда-то под ноги. Я делаю шаг к нему, угрожающе повторяя: — Бросаешь, блять?
— Да, — легко и просто отзывается Йен, не успевая увернуться от моего удара кулаком по его смазливому лицу.
— Правильно, Галлагер, — чуть ли не шёпотом произношу я, нанося удар за ударом по чужой роже. Йен даже не ставит блоков, не контратакует. Ему насрать, а поле стадиона уже впитало в себя крови из тёплого рта. Когда мне остоёбывает бить Йена, я останавливаюсь и говорю: — Нахуй наши отношения. Нахуй чувства. Нахуй то, что я ради тебя признался своему бате-гомофобу и всем остальным, кто я, ебаный в рот, такой.
— Ты всё равно будешь до самого конца тупо носиться за мной с этими пилюлями, — сипло отвечает Галлагер, согнувшись и уткнувшись взглядом во влажную траву стадиона. Я облизываю уголок рта и, наклонив голову, наблюдаю за любовничком. — Будешь, как и все, пытаться меня изменить, не принимая таким, какой я есть...
— Тогда секи фишку, — садясь на корточки перед Йеном, обращаюсь я к нему, чувствуя, как зудят костяшки. Я говорю медленно, отделяя каждое слово от предыдущего, не спуская взгляда с тяжело дышащего Галлагера: — Я. Хочу. Тебе. Помочь. Чтобы. Ты. Не. Вскрылся. Когда-нибудь.
А Йен смеётся, после отхаркивая кровь. Злость во мне осталась, а зрелище скрючившегося человека передо мной кажется интересным и жалким. Я выпрямляюсь, окидывая взглядом дрожащую фигуру.
— Я просто найду того, кто меня примет таким, — произносит Галлагер, а всё моё тело напрягается, словно пытаясь выстроить оборону от собственных эмоций. Йен продолжает: — Кто не будет постоянно крутиться вокруг меня, чтобы я проглотил очередную дозу... Кто будет любить.
— Ты что, совсем охуевший, Галлагер? — с размаху пиная Йена в живот, вынуждая его завалиться на бок и засмеяться, спрашиваю я.
— Мне не нужны чёртовы няньки, — хрипит он, сглатывая кровь.
— А мне, сука, нужен ты! — восклицаю я, набрасываясь на Йена и, перевернув его на спину, садясь ему на грудь. Наклоняюсь, чтобы проорать прямо в окровавленное лицо: — Нужен любым, потому что я люблю тебя! Ты, бля, слышишь, нет?! — Стискиваю чужой воротник трясущейся рукой, притягивая к себе. — Я. Люблю. Тебя. Ебучий. Ты. Психопат.
— Не таким, какой я сейчас, — с неуловимой печалью в голосе отзывается Йен, а я измученно смеюсь ему в губы.
— Любым, урод, — тихо произношу я, чувствуя тёплое и знакомое дыхание. — Я люблю тебя любым. Просто хочу помочь.
— Мне не нужна помощь, Микки, — сбито дыша, отвечает мне Йен. — Я полюбил тебя за то, что тебе было плевать: лишь бы подраться, потрахаться и нажраться. А сейчас ты такой же, как они все...
— Как они все? — с болью в голосе переспрашиваю я, отпуская ворот Йена. Его затылок ударяется о траву, заляпанную кровью. Не смотрит на меня, только дышит, что аж пар изо рта идёт, испаряясь быстро и безвозвратно. — Сейчас я такой же, как твоя семья?
— Да, — выдыхает устало Йен. — Поэтому всё кончено.
Я молчу некоторое время, осмысливая сказанное только что. Почему-то в голове нет ни единой адекватной мысли, кроме как поцеловать Галлагера насильно и заставить его ответить. Стиснуть его скулы, открыть ему рот, слизать кровь с губ и наверняка стукнуться зубами, после чего просунуть язык и буквально вталкивать его ему в глотку, пока он не начнёт извиваться и отбиваться от меня, как если бы ему не было похуй.
— Всё будет кончено, — соглашаюсь я, отстраняясь от лица Йена. Улыбаюсь, всеми силами стараясь не показывать, что мне пиздец как хочется заорать от боли. Брови подрагивают. — Но не сегодня, Галлагер.
Первый удар после передышки прошёлся по скуле Йена, второй удар получился смазанным и задел только подбородок. Брызнула кровь из прокушенной губы, из уголка рта потекла тонкая тёмная струя, а Галлагер молча терпел. Я бил его, пока чужое лицо не превратилось в заплывшее уродство, заражённое, словно метками, кровоподтёками. Я бил Йена, пока он с размаху не нанёс мне ответный удар.
Возможно, он выбрался из бессозналки, но я уже ни на что не обращал внимания. У нас с Галлагером была завидная возня: мы кусались, хрипели друг другу ругательства, избивали друг друга, пока у обоих не кончился заряд агрессии, а вся трава под нами не смялась и не оросилась кровью. Небо у нас над головами было тёмным и неприветливым, вдалеке переливалась сирена.
Я сказал Йену, что он уродливый кусок дерьма, а он ответил мне, что я самый лучший засранец. Я харкнул Галлагеру в лицо, а он притянул меня к себе и поцеловал. Я локтём с силой заехал Йену по рёбрам, а он, изогнувшись, простонал мне что-то, что я не расслышал. Кажется, там было «Микки, я...»
— Ты ебанутый, — восторженно проговорил я, сплёвывая кровь. Лохматая башка Йена лежала у меня на животе. Рыжий мудак улыбался. — Ща легавые приедут, а там и живи, бля, как хочешь.
— Я люблю тебя, Микки, — с облегчением сказал Йен, как будто эта фраза была припасена с самого начала нашей встречи и, наконец-то, освобождена.
Он мог её не произнести.
— Очень, ёпт, романтично, — неохотно отозвался я, пряча от Галлагера улыбку. Он поднял голову и посмотрел на меня — и его глаза сверкали счастьем так, что мне стало по-настоящему не по себе. Словно он ждал, что его отпиздит тот, кто готов всё сделать, лишь бы он не повесился на колготках сестры из-за биполярки. Я прошептал: — Ну люби, что тут скажешь. Долго любить придётся.
Галлагер молчал, вслушиваясь в приближающуюся сирену. Я вздохнул и грубо столкнул Йена с себя, поднимаясь на ноги не без усилий. Не прошло и минуты, как стадион оцепила полиция. Я поднял руки и оглянулся на полусидящего на траве Йена: он не прекращал улыбаться и не спускал с меня взгляда, в котором плескался задор. Я слышал, как копы требовали поднять руки за голову.
— Потрахаться не успели, — обратился я к Йену, когда к нам бежала тройка полицейских. Тот пожал плечами и встал на ноги. Я спросил деланным безразличным тоном: — Ждать-то будешь, Галлагер?
Меня скрутили и вынудили смотреть под ноги, но я сумел выкрутиться и повернуть голову в сторону Йена.
— Буду, — с улыбкой ответил он, и я видел, как его глаза блестели, но уже не от счастья. А может, и от него: меня же посадят, а он сможет переебать половину гетто. Хмыкнув, я хотел уже ответить, но Йен перебил меня: — И навещать тебя буду.
В звоне сирен и оров полицейских, которые маячили передо мной и раздражали, я впервые жалел, что отправляюсь за решётку. Потому что тот, ради кого я хотел бы остаться, стоял на месте и смотрел мне в спину не отрываясь.
— Ждать и навещать, значит, — сказал я себе под нос, чувствуя, как глаза начинает щипать, а грудь чем-то неприятно, как прессом, сдавливает. Изловчившись и обернувшись, я крикнул изувеченному Йену, что прекратил улыбаться: — Да и похуй!
А он, кажется, вновь улыбнулся и, подняв левую руку, что не была вывихнута, показал мне средний палец.
— Ты что нюни распустил, Милкович? — мерзким басом окликнул кто-то меня, когда я уже сидел в машине копов. — Опасаешься с ёбырями по тюряжке снова встретиться?
— Да отъебись ты, — отмахнулся я, шмыгая носом.
