Трясясь в родительской машине, я говорил себе под нос: «Скоро вернусь». Только бы не забыть ничего, только бы вернуться и ещё раз дотронуться до Такера и увидеть, как его губы растягиваются в снисходительной, но всё же родной улыбке. Я шептал: «Не любит улыбаться открыто». Родители на передних сидениях переговаривались, орали друг на друга, мать даже рыдала, а я сидел позади и верил, что вернусь обратно и стану счастливым. Мне было безразлично, о чём кричат мама с папой.
— Ты хочешь его оставить?! — врезался в слух голос отца, прилипая к лобовому стеклу.
— Нет! — раздражённо восклицала мама. — Ты не понимаешь, что я хочу тебе сказать!..
— Всё я понимаю! — перебивали её. — Твик три раза намеревался покончить с собой, два раза его ловили на том, что он ковырялся в мёртвых животных и совсем недавно он хотел убить мистера Гвини! — Машину чуть было не увело в сторону, но отец вовремя опомнился и вцепился в руль. — А сейчас ты мне безостановочно намекаешь, что этого психопата нужно оставлять?!
— Да не нужен он здесь!!! — рявкнула мать, а я даже не вздрогнул. Все стёкла в машине были заляпаны грязью, дороги не видно. Родители продолжают перепалку, переполняя салон смрадом своих громких голосов. — Там, где его закроют, берут немного, но его же выпустят — не успеем и глазом моргнуть! Нужен другой...
— НЕТ!!! — страшно крикнул отец, после тяжело выдыхая от злости. Его голос сменился с крика на жуткий, свистящий шёпот: — Мы сейчас же отправим его на лечение, дорогая... Сейчас же...
— Как скажешь, — безразлично выдохнула мама, тут же потухнув. Я переводил взгляд со спины отца на спину матери. Они до сих пор считают, что я не различаю того, что они говорят друг другу. Я для них дурачок с подозрением на депрессивно-маниакальный психоз. Но я прекрасно всё понимаю и слышу. Мама договаривает: — Ты прав.
— Вы с-с-сучьи о-отбросы, — говорю я им сбивчиво, не слыша себя со стороны. Как будто просто открываю беззвучно рот. А родители тут же затихают, скукоживаются, превращаются в ссохшиеся куски дерьма. Уткнувшись лбом в спинку папиного сидения, я произношу хрипло и неумело: — Гореть вам в аду.
***
Крэйг навестил меня спустя три месяца. Рядом со мной стояли два санитара, а Такер неуверенно подошёл к нам, посмотрел сначала на одного, а потом на другого — но не на меня. Санитары сказали: «Мы вернёмся через десять минут», но мне показалось, что Крэйг не желал оставаться со мной наедине. Приёмная была пуста. Лампы только гудели.
Я молчал, смотря в пол. Всё плыло, любой шум раздваивался и вынуждал меня жмуриться от боли. Мне не хватало Такера, я скучал по нему, мечтал по ночам о том, как он меня навестит, обнимет или погладит по голове, а вместо этого в решающий момент он даже не знает, что мне сказать.
— Я был в буйном отделении пару недель, — отрешённо произнёс я, желая завязать разговор. Крэйг не садился рядом со мной, стоял и переводил взгляд с одной стены на другую, не задевая меня глазами. Я безнадёжно продолжил: — Я был в буйном отделении пару недель за то, что одноразовой вилкой попытался выколоть одному парню глаз.
Такер ничего не говорил. Как будто кто-то добрался цепкими и раскалёнными пальцами до его голосовых связок и сжёг их.
— Может, — устало сказал я, — коснёшься меня хоть раз?
Где-то в конце коридора было слышно, как приближаются те два санитара, которые должны будут увести меня обратно.
— Не приходил бы, раз всё кончено, — спокойно прошептал я, не сводя глаз с идеально чистого пола приёмной. Любая боль во мне подавлялась таблетками.
Тут Крэйг и подался вперёд, протягивая ко мне руку. Я поднял левую в надежде, что всегда прохладные пальцы дотронутся до меня, но Такер медлил. Так мы и висели в пространстве: он — с протянутой в испуганно-неуверенном жесте рукой, я — с обречённостью в каждом движении. Поднимаю голову, встречаюсь взглядом с тёмно-синими глазами и начинаю отчаянно смеяться, опуская руку.
Так и хотелось спросить: «Чего ты боишься?» Факта, что я заложник психушки? Моей руки с длинным розоватым шрамом? Моего диагноза, который не знаю даже я сам? Приближающихся санитаров? Меня самого?
Так и хотелось. Очень хотелось. До невыносимости. Очень хотелось рвануться с места и кинуться на Крэйга. Заорать ему в лицо. Ударять кулаками в жёсткую грудь и клясться в любви, которая обрушилась на меня, завалив обломками. Но вместо всего этого я просто кричу в пол, схватившись за голову. Боль подавляется, голос срывается, стены впитывают в себя мою беспомощность, но Крэйг остаётся на месте.
— Прости... — обессиленно выдаёт он, но я чувствую, я знаю, я вижу, как эти слова лживыми слизняками отползают от меня.
— С-с-сука, — заикаюсь, но продолжаю повторять и повторять: — Сука, сук-ка, с-сука...
Я так верил, что Крэйг останется для меня пристанищем тепла и уюта. Дожидался и вёл себя послушно только ради того, чтобы поскорее выскочить из этих безучастных стен и рвануться в Южный Парк к тому, кто обязательно ждёт. Но никто меня там не ждал.
Сил кричать нет. Сижу, обхватив горячими ладонями шею, и неотрывно смотрю на Крэйга: на потерянного, но внутри совершенно безразличного человека, который когда-то говорил мне «я никогда не причиню тебе боль». А сейчас, кроме боли, ничего не осталось. Размыкаю губы, чтобы только ими сказать: «Стена».
Огромная, надёжная, глухая. Эта стена защитит меня от тебя, Такер. Я буду выстраивать её, пока она не скроет мне солнце и луну. Пока она не отрежет меня от всего этого чёртового мира, где я не нужен никому, кроме себя. Боль не подавляется, но я, стискивая зубы, ногтями впиваюсь в затылок.
— Вам пора, мистер Такер, — говорит подошедший санитар, а Крэйг молчит. — Всего доброго, не забудьте про часы посещения, если ещё придёте.
И он молча уходит. Разворачивается — я слышу, как подошва его кроссовок лизнула чистый пол, — и уходит. Тяжёлая рука санитара ложится на моё плечо, будто бы успокаивающе, но на самом деле требовательно и малодушно.
— Лучший друг? — с улыбкой спрашивают его белые зубы у меня, но всё перед глазами размывается от слёз.
— Каждый третий из таких лучших друзей оставляет наших подопечных разбитыми, — добавляет второй санитар сочувствующе, разглядывая мои трясущиеся руки, впившиеся в затылок до крови. — Зато ты понял, что это не друг вовсе.
— Нихера, — нервно отзываюсь я, поднимаясь с места и отцепляя свои руки от шеи и озлобленно сбрасывая ладонь санитара, — я не понял.
Эти два мужика в до боли белоснежных халатах понимающе закивали, рассматривая меня как мартышку в зоопарке.
— Пойдём, Твик, — беря за локоть осторожно, говорит один санитар.
— Всё хорошо, — хватая за второй, добавляет другой санитар.
Я шёл по коридору в сопровождении медперсонала и хотел орать, чтобы мой голос протягивался через всё помещение и заражал его. Стена с грохотом росла под моими ногами, и я боялся споткнуться, но меня надёжно держали две пары рук. Я не пытался обернуться, заглянуть в ту дверь главного входа ради того, чтобы увидеть растерянное лицо Крэйга, а просто шёл, надеясь, что сейчас споткнусь, упаду лицом в пол и разобью нос, заливая кровью стыки плит.
— Сейчас мы тебе сделаем что-нибудь, дружок, — дружелюбно обращался ко мне санитар, ведя к двери в отделение.
— Сразу повеселеешь, — добавлял второй.
А я знал, что это за «что-нибудь». Пилюли, которые в меня настойчиво запихнут для того, чтобы я заткнулся и заснул крепким сном, пуская на подушку слюни.
Даже здесь меня считают дураком. Думают, что я ничего не понимаю и не слышу. Но это не так: я слышу. Слышу, как на территории лечебницы Крэйг спокойно просит у кого-то сигарету. Я понимаю. Понимаю, что то «прости» было лишь знаком вежливости.
Всё кончено. Всё обрушено. И, когда меня сажают в мягкое кресло, дают стакан воды и маленькую капсулу, я беззвучно реву, после с жадностью запивая её.
***
Я уже перестал считать. Календарь в палате прекратил плодиться отметками дат где-то с полгода назад. Один из моих соседей по палате захлебнулся в душе. Я успел побывать в буйном отделении ещё раз, когда намеревался одному мерзкому мужику с редкой бородкой отгрызть правую бровь. Я не помню причину такого всплеска. Я вообще перестал что-то вспоминать, что не касалось времён в Южном Парке. Пытался абстрагироваться в общей столовой, отвечал невпопад, пихал в рот выданные таблетки, чтобы потом отходить и сплёвывать их в мусорные вёдра. Я хотел подольше оставаться никому ненужным. Я успел привыкнуть.
Часто к нам приходили в отделение, собирали всех в круг, как на сборище каких-нибудь анонимных алкоголиков, и заставляли рассказывать о своих проблемах. Что нас тревожит, что нас пугает, что нам не по душе, что нас отталкивает — и я всегда молчал о том, что меня тревожит, пугает и отталкивает мой бывший любовник по имени Крэйг Такер. Я бы рассказывал длинные истории, возрождённые памятью, о том, как мы познакомились, как впервые поцеловались, как впервые занялись сексом, как впервые поняли, что над нами смеются в школе. Я бы говорил, говорил и говорил, пока меня бы кто-нибудь грубо не прервал. Сказал бы: «Завали пасть, молокосос». А я бы ответил: «Это ещё не всё, меня потом исключили из школы...»
То место, в котором я находился, придавало мне уверенности. Я мог делать всё то, что вздумается, а потом меня либо усмиряли таблетками, либо отправляли в буйное. Врач беседовал со мной, но я демонстрировал ему свою адекватность, ничего такого не делал, а только задавал вопросы. Может ли бетон перекрыть мне всё небо? Чужая шариковая ручка чесала желтоватую офисную бумагу. А что будет, если я подожгу дом своих родителей? Куцые брови то опускаются, то поднимаются. Я ведь обещал им ад, так зачем мне давать надежду, что это было сгоряча?
— Ещё увидимся, — кивал мне доктор, желая увидеть мою вежливую улыбку, но моё лицо перестало изображать какие-либо эмоции, кроме усталости и раздражения.
Я не забывал думать о Крэйге. Особенно по ночам. Тяжело дыша, я смотрел в потолок и представлял, как Такер изменился за год, а может, за два, если не за три, что я здесь нахожусь. Восстанавливаю в голове его черты лица, тело и голос — и начинаю чувствовать Крэйга, слышать Крэйга. Под моей кроватью много использованных салфеток и тупых ножей, украденных из столовой. Я хочу знать: скучает ли Такер по мне? Винит ли он себя за то, что в тот единственный визит оставил меня «разбитым»? Я собираю себя по кусочкам. Думает ли об этом Крэйг?
Здесь солнце светит иначе: лениво и неприятно. Мне пришлось уговаривать на вид молодого парня по кличке Щётка поменяться со мной койками, потому что по утрам на мою падает мерзкий квадрат солнца. Щётка колебался, взъерошивал свои жёсткие волосы, но таки сдался, когда я предложил ему в обмен на такую услугу минет.
Я общаюсь со здешними обитателями не голосом, а жестами. Большая часть пациентов не в состоянии связать и двух слов, а такой язык им более понятен. Свой голос я слышал месяц назад. Может, меньше.
Щётка теперь не отвязывается от меня, пытается заговорить, но я всегда молчу и смотрю в стену, моргая лишь изредка, чтобы глаза не высохли. Когда очередной приступ эпилепсии повалил Щётку на пол в душевой, где были только мы вдвоём, я ничего не сделал. Наблюдал и промывал остриженные волосы. Я бы облегчённо вздохнул, если бы этот пацан умер посреди мыльных разводов, но санитары подоспели вовремя.
Я осознавал, что моё пребывание в стенах лечебницы должно когда-нибудь подойти к концу, хоть схема с агрессивным поведением и работала. Меня запирали в буйном максимум на три дня, а затем выпускали с недоверием — с таким же, с каким и забирали. Во мне прекратили видеть психопата, углы моей личности сгладились, а старшая сестра добродушно мне улыбалась при каждой встрече.
— Хочу вас поздравить, — сказал мне в один из дней врач, отмечая что-то в своей тетради. Я сидел неподвижно, шевеля разве что пальцами ног. Он продолжил: — Мы больше не наблюдаем у вас серьёзных отклонений, Твик, это очень хорошая новость для вас и для ваших близких.
Я направил взгляд на доктора: на его усы, густые брови и морщины на лбу. Рта не раскрывал, но в моём взгляде, я думаю, можно было прочитать одно: «У меня нет близких». Я подался вперёд, вздрогнул и, скривив губы, продолжал смотреть на мужчину. Только бы он смог прочитать в моих безразличных и тусклых глазах: «Оставьте меня».
Но он не прочитал. И через пару дней я уже стоял с рюкзаком на пороге психиатрической лечебницы, наблюдая за тем, как радуются за меня медсестра и санитары: больше, чем я сам. Ведь я не радовался. Совсем.
— Сын, — важно поприветствовал меня отец, но я даже не посмотрел на него. За отцовским плечом маячила мама, которая улыбалась так счастливо, что мне захотелось засунуть два пальца в рот и выблевать остатки завтрака на ступеньки.
Я не слушал, что мне говорили на прощание и что мне говорили родители. Я молча залез в машину, захлопнув за собой дверь, и устроился поудобнее на кожаных сидениях. Важнее для меня сейчас было осознание того, что я возвращаюсь спустя несколько лет в Южный Парк, где меня абсолютно никто не ждёт. Эта мысль взывала к какой-то части меня, которая в неистовстве радовалась этому. Снова оказаться изгоем, снова быть неуравновешенным и, возможно, работать в кофейне, где из твоих рук никто не возьмёт и чашки. Облегчённо выдохнув, я запрокинул голову и закрыл глаза, почувствовав, как автомобиль тронулся.
— Ты так вырос, Твик, — восхищённо говорила мне мама, повернувшись ко мне лицом, но я не отвечал и не собирался открывать глаза.
— Милая, не трогай его, — оттаскивал от меня мать отец. — Пусть отдохнёт.
— Я так от-т-тдохнул, — наконец выдал я охрипшим голосом. — Что моё желание в силе.
— Какое желание, сладкий? — приторно поинтересовалась мать, а я улыбнулся. Впервые за три недели.
— В котором вы горите в аду, — довольно отозвался я.
Родители заткнулись, скукожились. А я улыбался и не мог прекратить.
***
Увидев издалека свой дом, я первым делом обратил внимание на окно моей комнаты, которое не было ни заколочено, ни выбито. Отсюда я не мог разглядеть, что там, в моей комнате, поэтому попросил у отца ключи от дома и через несколько томительных секунд его колебаний направился к двери. Зайдя в дом, я не ощутил никакой разницы с тем временем, когда я отсюда уходил, чтобы отсидеть свой срок в психушке. Вздохнул, повесил на крючок ключи и, разувшись, подошёл к лестнице, ведущей к комнатам.
Я ощущал трепет во всём теле. Будто ждал этого момента всё то время, пока глотал таблетки и слушал бред соседей по палате. Родители зашли в дом, и я почувствовал, как их сверлящие взгляды направлены в мою спину.
— Трогали? — не оборачиваясь, спросил я у них.
— Не трогали... — осторожно ответил папа, а я кивнул и стал подниматься к своей комнате.
В ней ничего не изменилось: даже плакаты с супергероями, перечёркнутые надписью «ТРЕЩИНА» чёрным маркером, остались. Захлопнув за собой дверь и задвинув щеколду, я почувствовал, что теперь по-настоящему свободен. На кровати валялся мой старый мобильник, батарея которого сдохла наверняка года два назад. Порывшись в вещах, я нашёл зарядное устройство и быстро подключил всё, чтобы зарядить телефон: к моему удивлению, он согласился заряжаться.
Было приятно вновь находиться дома, где ты нежеланный гость. Я знал, что родители только делали вид, что рады меня видеть — там, на пороге лечебницы. Думаю, они бы не прочь были оставить меня там ещё на десяток лет в надежде, что я там и покончу с собой. Знали бы они, что в стенах психиатрички я даже и не подумывал схватить лезвие и вспороть себе вены или забраться на табуретку с верёвкой наперевес. Я лишь думал о Крэйге по ночам да наблюдал за другими пациентами. Молча рубился с санитарами в карты при желании. А иногда нарывался, чтобы меня закрыли в буйном отделении и дали возможность подышать настоящим сумасшествием. Подержали подольше, пока я окончательно не решу для себя, почему боль перестала быть неприятной и стала привлекательной.
Мобильник на постели завибрировал. Лениво придвинувшись к нему, я лёг на живот и посмотрел на дисплей. Один пропущенный звонок от Кенни. За все три с небольшим года. Я рассмеялся, откидывая телефон подальше и продолжая смеяться, переворачиваясь на спину и закрывая лицо пахнущими фруктовым мылом руками. Я смеялся надрывно, захлёбывался хохотом и трясся от наслаждения моментом, пока не понял, что за окном стемнело, а родители на первом этаже включили телевизор на полную громкость.
Шальная идея — как вспышка перед уставшими глазами. Я набрал номер Крэйга, который помнил наизусть, и, прислонив к уху мобильник, стал ждать, ощущая, как меня буквально выворачивает наизнанку яркими чувствами. Хотелось смеяться и плакать одновременно, кусать себя за пальцы и высовывать язык, как полоумный, дрыгая ногами и чувствуя, как потеют ладони.
Гудки, гудки, гудки, словно бесконечная мелодия похорон чужой разумности. Я закрыл глаза, повторяя в трубку жарким шёпотом: «Это ведь Такер, правда?» Я агрессивно желал услышать голос этого человека и, возможно, передать ему через динамик всё, что скопилось за несколько лет заточения в лечебнице. Никаких «как дела» или «узнал ли ты меня». Я просто хочу сказать Крэйгу: «Та стена, которую я выстроил, чтобы от тебя скрыться...»
— ...покрылась ржавчиной, — вслух договариваю я, не замечая дрожь в своём голосе.
И эта ржавая инфекция расползается из углов, как плесень на кафеле, словно не бетон стоит передо мной, а дешёвое железо. Гудки, гудки, гудки...
— Твик? — врезается в ухо удивлённый голос Крэйга, а я тихо смеюсь.
— Всё, что здесь есть, — говорю я с нарастающей истерикой, — напоминает о н-нас, Такер.
А он сбрасывает звонок, как отгоняет назойливого комара. То ли от страха, то ли от злости, то ли от всего вместе и просто потому, что всё и правда напоминает о нас в этом городе. Я с этим никогда не свыкнусь, а если с этим не смог совладать и Крэйг, то моё сердце разорвёт от восторженной боли: сладкой, как молочный шоколад, и тягучей, как мёд. Эта боль обвивает моё сознание, заливает лёгкие и, застывая, затрудняет моё дыхание, отчего я дышу возбуждённо. Такер не слышит моего дыхания, я знаю об этом, но именно поэтому хочется начать стонать, издеваясь — и я начинаю, подавляя смех и невольно превращая его в чувственные стенания. Представляю, что где-то там, через несколько улиц, а может, и в телефонной трубке, он всё слышит.
Моё сердце бьётся быстро и разъярённо. Сглатывая слюну, я поднимаюсь с кровати и какое-то время сижу неподвижно, стискивая светлое покрывало. Глаза мало что видят, а за окном надёжный покров ночи, усыпанный тлеющими звёздами.
Моя комната пахнет пылью и яблоками. Разогретыми в микроволновке бутербродами с сыром и майонезом, а ещё враньём. Здесь пахнет и мной, и Крэйгом. При возможности можно глубоко вдохнуть запах покрывала и почуять, как когда-то здесь трахались два старшеклассника. На стене, где висят распечатанные фотографии, нарисовано чёрным маркером неровное сердечко, а в нём слова: «Твик + хуй Крэйга». Почему-то хочется улыбаться, пока не заболят щёки, игнорируя поднимающуюся к груди тоскливую боль.
Вставая с постели, я подхожу к двери, открываю щеколду и выхожу в коридор, спускаюсь по лестнице и, не обращая внимания на родителей в гостиной, начинаю одеваться.
— Куда ты?.. — спрашивает мать, но отец резко хватает её за плечи и что-то шепчет прямо в лицо, пока она смотрит на меня ошеломленно.
Я молча забираю с вешалки папину куртку, так как своя мне давно мала, и выхожу на улицу, шумно захлопывая дверь. Оказавшись на улице поздним вечером, я ощущаю себя защищённым и всемогущим. Противно моросит осенний дождь, тусклый жёлтый свет фонарей захватывают мелкие лужи, машины безжизненно стоят возле домов своих хозяев или в гаражах. Я спускаюсь с крыльца и подхожу к дороге, озираясь.
За три года в Южном Парке ничего не изменилось. Закрытый давно магазин недалеко от моего дома до сих пор стоит каменным трупом, а яркая вывеска «ПРОДАЁТСЯ» разрисована бранью и членами. Я иду прямо по проезжей части, по белой линии, разделяющей полосу движения, наплевав на всякие правила. Мне безразлично, что меня может сбить машина или кто-то увидеть. Я даже хочу, чтобы меня сбили или увидели. Узнали, что я вернулся, когда меня всё равно никто не ждёт.
Дохожу до детской площадки, на которой сломана горка, а из двух качелей целы остались только одни. Садясь на них и взявшись за проржавевшие цепи, начинаю раскачиваться, вслушиваясь в монотонный скрип и скрежет, отталкиваясь от земли и задевая носком порванного ботинка мелкую лужу. Трудно сказать, не хватало ли мне этого, но в это время, когда никого нет, всё представляется очень успокаивающим и желанным. Прикрываю глаза, продолжая раскачиваться, как на автомате.
В звук старых качелей вплетается что-то постороннее: чьи-то шаги по влажной земле. Источник звука делает ещё несколько шагов, резко останавливается, на последнем шаге шаркнув ногой. Как будто не уверен. Я всё ещё раскачиваюсь, задевая лужу, подавляя в себе желание вскрикнуть от сильного давления предвкушения. Я хочу, чтобы за моей спиной стоял не серийный убийца, а Крэйг Такер, серийный убийца всех моих положительных чувств.
Я поднимаюсь с качелей легко, но не спешу обернуться. Я могу ошибаться: у меня нет третьего глаза на выбритом затылке и нет паранормальных способностей. Мы оба молчим. Никто из нас не делает шаг первым, поэтому я почти уверен, что за моей спиной стоит Такер. Растерянный, виноватый Крэйг Такер, который разбил меня вдребезги, но так и не помог собрать осколки пыльным веником.
Поворачиваю голову, после чего пересекаюсь взглядом с блестящими тёмными глазами Такера. Он отшатывается едва заметно, но мне достаточно и этого, чтобы понять, что я и правда изменился, но вот как — я не знаю. Крэйг не торопится: просто смотрит на меня и не может понять, что ему сейчас делать.
— Зачем ты позвонил? — всё же задаёт он вопрос тихим голосом, который на этой детской площадке, плохо освещённой и загаженной, всё равно звучит громогласно и официально.
— Поздороваться, — безэмоционально говорю я, всем корпусом поворачиваясь к Крэйгу. Всё такой же в полутьме: бледный, высокий и черноволосый. А я всё такой же зависимый от болезненных привязанностей, бледной кожи и тёмных волос.
— Почему ты не предупредил, что возвращаешься? — произносит Такер, а мои руки начинают трястись от наслаждения. Нервно мотнул головой, а бывший любовник продолжает: — Удивить кого-то хотел?
— К-как я, — глотая смех, отвечаю, — смог бы п-предупредить, если несколько лет был в и-и-изоляции? — Приближаюсь к Крэйгу, договаривая громче и отчётливее: — Ты забыл, где меня оставил?
— В психушке, — говорит Такер, а я фыркаю.
— В психушке, — подтверждаю его слова, подходя ещё ближе.
Никто ничего больше не говорит. Мы смотрим друг другу в глаза, стараемся что-то запомнить, вспоминаем что-то, наши губы сжаты, волосы треплет осенний ветер, морось делается дождём, вдалеке ударяет по горизонту гром, скользя по небу.
Я долго ждал момента, когда вновь смогу увидеть Крэйга и повергнуть его в шок, что я всё же выжил. Вернулся — и даже выгляжу не так плохо, как могло бы быть. Все конечности у меня на месте, лицо не перекошено, оба глаза видят, говорить не разучился, как и совершать какие-то действия без проблем. Не сделался овощем, поэтому могу вот так вот стоять ровно и смотреть Такеру в глаза, без слов заявляя: «Ты должен был спасти меня».
— Ты должен был спасти меня, — понижая голос, говорю ему, — от меня самого.
И Крэйг притягивает меня к себе. Целует, как если бы действительно ждал и действительно скучал. Лжец, шепчу я ему в губы, а он невесело хмыкает и кладёт холодную ладонь на мою щеку. Он дышит мне в подбородок: «Я испугался», а потом прижимает к себе крепко и как будто навсегда.
— Я слишком д-долго был чужим и ненужным, — отстранённо произношу Крэйгу в шею, — чтобы знать, что мне нужно чувствовать...
А чувствовал я необъяснимую горечь перед правдой собственного сердца: оно всё так же любило и покорно ждало момента, когда можно будет вновь ощутить Такера. Но я не хотел счастливого конца истории. Я хотел трагедии, которая свяжет меня навсегда с человеком, который позволил себе прижать меня лицом к грязному полу.
— Что ты хочешь сделать, чтобы я простил т-тебя?
Даже если я очень скучал по тебе, Крэйг, то я хочу, чтобы ты сначала страдал в своей же ловушке. Я могу тебе врать, могу тебя использовать, а ты на привязи вины будешь делать всё, лишь бы я не смотрел на тебя болезненными глазами и не говорил, что я прожил три года в психушке с чувством загнанности в угол.
— Хочу исправить, — просто отзывается Крэйг, а ведь моя беда в том, что я верю ему. Всегда верил, но не могу свыкнуться с болью и убеждаю себя, что этот человек насквозь лживый. Он договаривает, кладя руку на мой затылок и привлекая к себе снова: — Я не должен бояться...
***
Я смотрю на Крэйга и не понимаю, почему мне так хорошо оттого, что он рядом, когда я знаю, что он бросил меня, когда я нуждался в нём больше всего. Мне не выдержать противоречия, которое выстроилось между мной прошлым и мной настоящим: оно дерёт меня изнутри, вынуждает смотреть на все вещи с двух точек зрения. Чужая кровать, чужой дом, но Такер никогда не будет для меня чужим.
— Родители этот дом подарили, как только школу закончил, — возбуждённо говорит мне Крэйг, стаскивая с меня отцовскую куртку и начиная расстёгивать пуговицы на старой рубашке. Его губы уже на моей шее, обжигают и заводят. — Но я тут ничего не стал пока обустраивать...
Вокруг стоят коробки. Матрас лежит возле окна, куда меня и подводит Такер, пока я в замешательстве шарюсь руками по его джинсам в поисках ширинки. Не найдя её, я разочарованно убираю руки и позволяю Крэйгу руководить процессом, пока его выпирающий член не начинает упираться мне в ногу как ярое доказательство намерений. Простонав, я закрываю глаза и обхватываю шею Крэйга, забираясь пальцами под его футболку, гладя затылок и спину, слыша в ответ хриплые обрывки фраз.
В руках Такера чувствуется надёжность: они горячие и уверенные, проходятся по моему телу и знают все чувствительные участки, задевая каждый из них и вынуждая меня изгибаться навстречу и демонстрировать желание продолжать, заходить дальше, даже если ты разрушил всё в моей жизни. Губы влажные и горячие, ведут дорожку поцелуев от ключиц до области за ухом — и дом снова пожирает серию страстных выдохов.
Повалив меня на спину, на мягкий матрас, Крэйг принимается стаскивать с меня остатки одежды, в то время как я стягиваю его футболку и нетерпеливо, не расстёгивая, начинаю ногами тянуть его джинсы вниз, потому что не могу. Столько терпел, а сейчас получу всё без остатка и даже не скажу «спасибо», потому что Крэйгу это и не нужно. Он требует удовольствия, требует подчинения, требует полной отдачи, а я с готовностью могу отдать ему это всё, если он признает, кто я для него.
Оставшись без одежды, я чувствую холод, который тут же, как ненужная плёнка, сдирается жаром тела Такера, что нависает надо мной и гладит по талии и бёдрам, по их внутренней стороне, каждую мою реакцию внимательно отслеживая и добавляя остроты в процесс, кусая за бока и удовлетворённо отлавливая яркий стон. Мне хочется чем-то ответить, но всё, что я могу, это прижать Крэйга к себе и поцеловать: грязно и бесцеремонно, получая свою долю наслаждения.
Рука сама тянется к паху Такера, находит твёрдый ствол и начинает пальцами дразняще водить по нему, а Крэйг неожиданно громко стонет, после чего грубо отпихивает руку, облизывается и разводит мои ноги, устраиваясь между ними и параллельно с этим доставая презерватив из-под матраса. Я смотрю куда-то в потолок, сбивчиво дышу и не понимаю, почему так счастлив, а потом резко опускаюсь до непримиримой агрессии, вырываясь из-под Такера и заваливая его на спину, меняя позицию.
В его глазах — пламя ожидания. В моей голове — хаотичные мысли и желания. Я хочу целовать и доставлять наслаждение, подчиняться и принимать страсть. Я хочу вцепиться в шею Крэйга, ловить губами его полузадушенные стоны и насаживаться на его член так, чтобы из парня ушёл всякий разум. Я хочу, но Такер садится на матрасе, впивается зубами мне в плечо, накрывает горячей ладонью член и медленно входит, держа меня на себе. Вскрикивая и зажмуриваясь, я хватаюсь за Крэйга и пытаюсь подстроиться под рваный ритм его движений: грубых, но медленных и требовательных.
— Быстрее... — хрипит он мне в шею, а я стону у него над ухом и двигаюсь в такт лишь тогда, когда это не доставляет мне боль.
Я чувствую на себе голодный, соскучившийся взгляд, который обгладывает моё сознание и вынуждает, наплевав на боль, ускорить темп, заглушая стоны Крэйга своими. Я не могу смотреть ни на что, мои глаза видят тьму, а моё тело искрит страстью, пока Такер сдавливает в себе вскрики ради того, чтобы послушать меня, когда движения станут ещё быстрее, а головка члена начнёт задевать простату, выбивая из меня неудержимые крики удовольствия. Когда боль уже перестанет быть чем-то неприятным, начнёт перекрашивать светлые тона удовольствий непроглядным чёрным и дарить ошеломительные контрасты, что будут хлестать по спинам и заставлять их изгибаться до хруста в позвоночнике. Лишь бы тела были ближе, ещё и ещё ближе, даже если Крэйг Такер породил во мне истеричную ненависть.
В голове не осталось ни единой мысли — только чувство, что всё вокруг то сжимается до мелкой точки, то вновь расширяется и вдавливается в стены и потолок криками похоти. Крэйг кусает меня за шею, а я расцарапываю его спину до кровавых полос, от которых он шипит и впивается зубами сильнее, до тупой боли и синяков. Его рука неожиданно оказывается на моём члене, сжимая его и выдавливая из меня очередной вскрик, но уже иной: неконтролируемый и беспомощный. Этим наслаждением нельзя управлять. Моё тело вздрагивает, в глазах темнеет, а уверенная рука Такера, который задыхается от подступающего оргазма, ласкает головку и ствол так настойчиво, что я кончаю первым и ещё мгновение чувствую себя растворившимся и прозрачным, а потом обмякаю и заваливаюсь на Крэйга. Он делает последний толчок и, не в силах сдержать это в себе даже посредством сомкнутых челюстей на моей горячей шее, протяжно стонет, делая ещё несколько характерных движений по инерции. Валится на спину, а я вместе с ним. Оба выдохшиеся, удовлетворённые и как будто невиновные.
Делая глубокий вдох и выдыхая после, я слезаю с Крэйга и с довольным мычанием ложусь с ним рядом, на бок. Такер тяжело дышит, прикрыв глаза. Его грудь часто вздымается. Я могу рассмотреть аккуратный нос, налипшие на красивое лицо тёмные пряди, подрагивающие длинные ресницы и открытые губы, из которых вырываются рваные выдохи.
— И что теперь? — ровно произношу я, а Крэйг хмурится, открывает глаза и поворачивает ко мне голову.
— Ты никогда... не спрашивал, — отвечает он немного недоумённо.
— То есть я могу сваливать? — поднимаясь на локти и смотря в стену, спрашиваю я всё с той же интонацией.
— Зачем? — удивлённо спрашивает Крэйг, хватая меня за запястье. — Почему?..
— Мои родители, — перебиваю я Такера, что поднимается с матраса следом за мной, — должны кое-что заполучить.
На слабых ногах, обнажённый и замерзающий, я выпрямляюсь и непонимающе всматриваюсь в стены дома Такера. Здесь так пусто, но зато полно места для идей. В голове что-то защёлкивается, я моргаю, поворачиваюсь к сидящему на матрасе Крэйгу и говорю:
— Те бутылки...
Мне даже договаривать не приходится, потому что Такер поднимает руку, жестом приказывая мне молчать, думает несколько секунд, а потом кивает. Почему-то хочется сесть на колени перед Крэйгом и обнять его, прижавшись и чувствуя, что он живой и действительно существует сейчас рядом со мной. Он столько времени был недосягаем, что я и забыл, каково это: быть счастливым из-за того, что кто-то близкий тебе реален.
— Я л-люблю т-тебя! — выпалил я.
— Иди ты к чёрту, — моментально ответил Крэйг, беззлобно засмеявшись и обнимая меня в ответ, когда я рухнул на колени и кинулся к нему.
***
Небо в огне. Сжигает наши воспоминания, мою боль и те пятна на моём лице, которые могут видеть люди на мне в дальнейшем. Крэйг стоит со мной на заднем дворе дома и поджигает содержимое ещё одной бутылки, замахивается и кидает её прямо в открытое окно моей комнаты. Разбивается стекло, вспыхивает пламя: ещё выше, ещё горячее, ещё беспощаднее. Руки трясутся, в горле стоит влажной костью крик, но я молчу, смотря за тем, как дом горит и как Такер кричит что-то, приободряя. Он знает, что со мной сделали родители, но я до сих пор не знаю, что сделал со мной Крэйг. Разбил меня вдребезги.
Пожарные должны скоро приехать, но крики родителей в доме уже стихли. Я наблюдаю за разрастающимся пожаром и испытываю восторг вперемешку с разочарованием. Крэйг готовит ещё один коктейль Молотова, но я резко срываюсь с места, бью его по руке с зажигалкой и отбрасываю бутылку, после хватая Крэйга за ворот и стискивая его, смотря глазами, что полны страха и непонимания.
— Что такое?.. — говорит мне Такер, а я не знаю, в чём дело. Я испытываю отвращение к его красивому лицу, к его тонким бровям и шраму у края рта. Я чувствую ненависть, высасывающую воздух из моих лёгких, сжимая до предела чужой воротник, но уже спустя миг отпускаю и отстраняюсь.
— Эт-та ошибка у-у-уже совершена... — сам не понимая собственных слов, произношу я, опускаясь на корточки и обхватывая ладонями изувеченную страстными поцелуями шею. — Я в-ведь не знал, как им б-больно...
Но мне было больнее: и я знал это. Крэйг подходит ко мне, садится на колени рядом со мной и говорит, что всё в порядке. Я сделал то, что хотел — я отправил их в ад. Всего на несколько минут, а не на несколько лет.
— Ты ведь никогда не говорил, что любишь меня, — вдруг обращаюсь я к Крэйгу, а он поднимает на меня глаза. Не усмехается, не хмыкает, а пытается улыбнуться.
— Я боюсь, — признаётся он тихо, но стараясь, чтобы сквозь сирены я услышал его, — это говорить тебе.
— А я нет, — с вызовом отвечаю я, но мой голос смягчается. Я произношу: — С-сделай это, чтобы я п-простил тебя.
— Я люблю тебя, — быстро отвечает Такер, после во все глаза уставившись на меня, будто только что он сказал совершенную чушь.
Но я не верю. Почему-то.
— Хорошо, — кивая, говорю ему. — Я тебе верю.
Всё это лишь мои обиды, что сидят внутри и паразитируют на мне. Нет никакого смысла отвергать Крэйга, когда я чувствую, что по-настоящему люблю его. Плевать на то, что что-то в моей голове отрицает это и не желает принимать.
— Я люблю тебя, Крэйг, — говорю я Такеру снова, а он улыбается мне, как улыбался тогда, когда меня увозили в лечебницу.
За то, что разрушил меня. За то, что оставил среди тех стен. За то, что так и не спас. Как же я люблю тебя...
Даже если в документе, который сгорел вместе с домом, написано: «Раздвоение личности».
