Для Микки тогда это звучало как проклятие. Страшный диагноз. Формулировка бедствия. Сигнал, вспыхнувший всего на мгновение, чтобы погаснуть в голубых глазах Йена: усталых и не выражающих ничего.
Было больно. Трудно. Тошно и невыносимо. Милкович опустил взгляд в светлый пол и попытался сдержать в себе желание подорваться с места, приблизиться к Галлагеру, схватить его за уродливую футболку и угрожающим шёпотом спросить: «Ты что, сука, охуел?»
Вместо этого Микки сидел рядом с Фионой и глотал непонимание пополам с обидой: так хотелось, чтобы Йен хотя бы дал знать, что скучает.
Но рыжеволосый парень, которому диагностировали биполярное расстройство, был отрешённым и бесцветным. Смотрел по сторонам, скользил взглядом по чистым стенам и будто напряжённо во что-то вслушивался. Шум комнаты отдыха в лечебнице казался ему отвратительным в собственной громкости, чуждым и раздражающим: шаркали чьи-то ноги, скрипели ножки стульев под чужим весом, причмокивали чьи-то губы, гремели стопки файлов. Голоса сливались в один, расползаясь эхом и мешая сосредоточиться.
Фиона пыталась спросить что-то у Йена, а Микки молчал и лишь растерянно смотрел на любовника. Внутри что-то клокотало, царапалось и вынуждало отводить взгляд от Галлагера. В его бледном лице затерялось что-то совсем неузнаваемое, навсегда печальное. Отпечаток непринятия.
«Я устал».
Йен сказал именно это, когда спокойно поднялся с места, мельком глянул на сестру и, развернувшись, пошёл обратно к себе в палату. Руки Милковича едва заметно дрожали, в горле застрял ком. Юноша дышал ровно, но с каждым мгновением вдох давался всё труднее, пока Микки не сделал судорожный глоток спёртого воздуха. Фиона виновато посмотрела в сторону молодого уголовника.
— Это препараты так действуют, — стараясь приободрить, тихо проговорила девушка. Микки не ответил, поднимаясь на ноги. — Напичкали ведь...
— Да всё в норме, — отозвался Милкович так, будто сейчас засмеётся.
Сейчас, идя по освещённой уличными фонарями дороге, Микки вспоминает слова Дебби о том, что Йена нельзя вытравить из головы алкоголем, наркотой, травой или сексом. Конечно, девчонка сказала немного не это, но Милкович самостоятельно додумал чужую мысль, пустым взглядом уставившись в дверной проём, где секунду назад была младшая Галлагер. Взяла, блять, и заставила ощутить вину перед Йеном.
Когда его выпустили из психушки, где продержали пару дней, Микки не пришёл. Он решил, что это бесполезно: то выражение, застывшее на лице Йена, слишком хорошо запомнилось. С таким же лицом он уходил от всех, до этого расписавшись в документе, тем самым подтверждая своё согласие на закрытие в четырёх стенах.
— Прости меня, — сказал Йен Микки, просто проходя мимо.
Как будто так и надо, как будто нет ничего страшного в том, что внутри Милковича что-то расходится по швам, трещит и заставляет в страхе вздрагивать. Ему было страшно, по-настоящему страшно, как если бы Йен уходил, чтобы никогда к нему не вернуться. И за те чувства, что поднимались и тормошили и без того болезненно-влюблённое сердце, Микки временами себя ненавидел. Поэтому тогда, когда до открытых дверей оставалось всего ничего, Милкович бросился к Йену и обнял его, не сказав ничего: молча прижался, чувствуя, как дыхание рыжеволосого обжигает плечо. Вместо «я люблю тебя». Вместо отчаянного поцелуя в сухие и безответные губы.
«Я устал».
Тот голос — безэмоциональный, безразличный — ударяет по сознанию подобно плети. Микки вытирает рукавом нос и поднимается на крыльцо дома Галлагеров, без стука заходя внутрь. Не оглядываясь, минует прихожую, чтобы свернуть и подняться по лестнице на второй этаж. Сердце торжествующе стучит в груди, но Милкович не ощущает радости от предстоящей встречи. Ему кажется, что всё рухнуло. Не потому, что Йен оказался психически нездоров, а потому, что он устал.
Микки медленно идёт по коридору к комнате, где спит Йен. Везде тишина, такая нерушимая и реальная, что парню хочется замереть и шумно выдохнуть.
«Я устал».
Йен способен вновь это сказать. Повторить ещё раз, чтобы нанести Микки подлый удар. Не хотелось признавать слабость перед кем-то, не хотелось зависеть и поддаваться, но Милкович не мог противиться, приоткрывая дверь в комнату.
Галлагер лежал лицом к стене. Было темно — только желтоватый свет лился сквозь приоткрытые шторы. Микки сделал несколько осторожных шагов вперёд, опасаясь, что Йен сейчас, даже не поворачивая головы в его сторону, скажет: «Отвали».
«Оставь меня».
«Уходи».
Но Йен молчал. Зашевелился, перевернулся на спину и посмотрел на Микки — и сердце хулигана из южного района забилось быстрее, перед этим чуть не обрушившись в пятки, разбиваясь и разлетаясь кровавыми ошмётками. Галлагер смотрел — смотрел удивлённо, непонимающе, а его глаза, блестящие в темноте комнаты, хранили какой-то отголосок счастья на своём дне. Микки подошёл к кровати, через силу улыбаясь.
— Прости, что так поздно, — произнёс он, не прекращая смотреть Йену в глаза.
Тот молчал, приоткрыв рот и не спуская затравленного взгляда. Милкович без слов стянул куртку и лёг рядом с Йеном: на бок, лицом к любовнику, кладя руку на чужой живот. Прикасаясь ладонью так, словно боится получить в ответ удар или крик отрицания. Приподнявшись, Микки коснулся губами тёплого лба Галлагера, свободную руку протягивая к лицу рыжеволосого, чтобы позже провести большим пальцем по гладкой щеке. Всё вокруг стало лишним.
Микки наблюдал, как Йен закрывает глаза, как его ресницы подрагивают, а брови хмурятся. Он был уязвим и ослаблен. Микки просто смотрел на него, как на единственное, что он действительно в этой сраной жизни любил: помимо убийств, грабежей и наркоты. Йен шевелил губами, будто хотел что-то сказать, но Милкович ничего не слышал: только почувствовал, как прохладная рука доверчиво берёт его за запястье, чуть сжимая. Рыжеволосый открыл глаза, устремив взгляд в потолок.
Тишина казалась мягким покрывалом. Молчание зализывало множественные раны. Йен слабо, едва-едва заметно улыбался, а Микки не спускал с него глаз и вдыхал знакомый, полюбившийся запах. Осознание, что любимый человек снова рядом, сковывало сердце, неохотно кружило голову.
Несколько дней назад, напившись в абсолютный хлам, Милкович пришёл в опустевший дом с бутылкой водки в руке. Ноги заплетались, голос охрип и повеселел, а сам Микки, не видя перед собой ничего, звал своего сына, звал Светлану, звал Йена, а затем, рассмеявшись и послав всех в пизду, споткнулся обо что-то, растянулся на грязном полу и затих. Только руки, ледяные и ослабшие, притянули к себе пиджак от военной формы, на которой была нашивка, гласившая: «Галлагер».
Тогда, лёжа в пустом доме, Микки ощутил себя самым одиноким и потерянным, самым ненужным и уставшим, втягивая носом воспоминания о Йене, исходящие от его формы.
Сейчас это в прошлом: пыльном и непонятном. Йен медленно поворачивает голову к Микки, смотрит сначала на его незажившую рану на скуле, потом в глаза, а затем и на губы.
— Знаешь, — шепчет в них Галлагер, после невесомо целуя, — у тебя очень грустное лицо.
Микки ничего не ответил, чувствуя, как пальцы Йена крепче стискивают запястье. Глаза Галлагера блестели, в них измученно искрилась радость. Вместо «я люблю тебя». Вместо «я скучал».
