Довести до совершенства

— Сдохни!

Неуёмную злость, закрытую в словах, разжигают насилием. Носок чужого ботинка врезается мне в живот. Пару минут назад я мог ещё сопротивляться, но сейчас я валяюсь на асфальте в окружении четверых недоброжелателей. Плююсь кровью, кашляю оскорблениями, а потом снова пополам сгибаюсь от шквала нечестных пинков. Ножевое ранение где-то на теле любезно кровоточит. Подо мной уже небольшая алая лужица.

Только что я попытался закрыть руками лицо, чтобы не лишиться левого глаза. Удар приходится по скуле, которая тут же начинает ныть болью и, кажется, неметь. Перед глазами я вижу лишь разъезжающиеся в разные стороны цветные пятна. Из носа хлещет кровь, которую я неосознанно либо слизываю, либо сглатываю. Сил во мне почти не осталось.

— Сдаёшься, щенок?!

Ох, прошу вас, заткнитесь ко всем чертям. Даже рта не раскрыть.
Голоса гулом разлетаются по моей черепной коробке, старательно выдалбливая из неё выход. Виски колотит болью. Мне трудно дышать, потому что с десяток ударов в живот и грудь выбили из меня весь кислород. Одно ребро у меня точно должно быть сломано, если не три сразу. Рана чуть ниже груди открыта — и кровотечение мне никак не остановить.

— Валим, ребята! Этот хлюпик всё равно помрёт скоро!

Уличный фонарь сочувствующе мне подмигивает, а через мгновение и вовсе гаснет. Остаюсь в полнейшей темноте, притянутой приближающейся ночью. Дворы безмолвны и пусты: слышу лишь смех удаляющейся группы людей, которые совсем недавно бились без всякого понятия о честности. Толпой на одного. Опьянённые желанием раздавить.

Просто буду лежать, пока мои соперники не растворятся из виду, насыщаясь превосходством. Буду лежать до тех пор, пока не умру или пока меня кто-нибудь не найдёт. Закрываю глаза и пытаюсь рассмеяться, но вместо этого лишь что-то бессвязное выплёвываю на землю, стараясь ругнуться. Вряд ли меня кто-нибудь найдёт в такое время. А если и подвернётся случай, то к тому моменту я буду либо замёрзшим насмерть, либо потерявшим слишком много крови.

Глупые холода. Глупая зима, наступившая слишком рано. Выдыхаю облако пара изо рта — и снова подвергаюсь болезненному кашлю, раздирающему мою глотку. Я бы не хотел, чтобы меня нашли таким. Мёртвым — ладно, я не узнаю о собственном позоре. Живым — нет. Хотя бы для приличия мне нужно подняться на ноги.

Еле-еле доползаю до парадной чужого дома и пытаюсь встать на колени, чтобы потом за что-нибудь ухватиться и обрести опору. Тело дрожит от холода и сокрушённого проигрышем самолюбия. Хотя чего я приукрашиваю? Оно дрожит оттого, что слишком ослабло. Избитый, поваленный на землю раз пять, грязный мешок с мясом.
Ещё минут десять — и я потеряю сознание. Даже материться желания нет. Злиться, бить себя по лицу, лбом ударяться об асфальт — я слишком вымотан. Хочется думать о чём-нибудь высоком.
Протягиваю руку к ржавым перилам, хватаюсь за них и силюсь встать на ноги. В сознании что-то треснуло — я теряю равновесие, наваливаясь на перила всем телом, заставляя их жалобно заскрипеть. Ударяюсь подбородком о ржавый металл и зажмуриваюсь. Ещё час — и я умру. Но я хотя бы смог встать на колени.

— Эй! — раздаётся чей-то голос, вынырнувший из темноты двора. Вдалеке загорается фонарь, а потом тут же гаснет. На несколько мгновений мне показалось, что я видел высокий силуэт в светлом плаще. Чёрт. Только не это. Наплевав на боль, глотая вскрики от боли, подтягиваюсь и в итоге встаю на ноги. А голос чужака не смолкает, становится только ближе: — Вы в порядке?

Конечно. В полном порядке. Задыхаюсь от желания заорать не своим голосом из-за возможно сломанных рёбер, ножевого ранения, многочисленных увечий и кровотечения. Сам виноват. Не могу твёрдо стоять на ногах: меня шатает. Проходите мимо. Не смотрите. Но этот незнакомец продолжает приближаться ко мне. Я уже различаю звук его уверенных шагов через удары собственного сердца, засевшего в ушах.

В лицо подул холодный ветер, донёсший до меня запах медикаментов.
Мне хочется скрючиться, но сейчас любое неосторожное движение приносит дикую боль, которую я пытаюсь подавить. Привычно, но от ощущений не избавиться. Привычно до того, что зубы сводит. Главное — не терять равновесия. Лопатками упираюсь в холодную бетонную стену здания. На животе, по серой ветровке, расползается тёмное пятно. Сознание начинает от меня ускользать, перед глазами плывёт ночь и тусклый свет ленивых фонарей. И фигура человека, который приближается ко мне.

— Боже! — восклицает незнакомец. — Вам же нужна срочная помощь!

Я сплёвываю кровь, держась правой рукой за грудь. Одежда уже пропиталась моей болью. Загнанным в угол зверьком смотрю по сторонам, думая над тем, как бы мне сбежать подальше от этого разволновавшегося молодого мужчины.

— Ничего мне не нужно, — выдавливаю я из себя вместе с кашлем и раздражёнными хрипами. — Идите уже...

— Так! — многозначительно выдаёт чужак, аккуратно хватая меня за свободную руку, о которую некоторое время назад тушили сигареты. Я вскрикиваю, так как цепкие пальцы даже через ткань куртки задевают больные места. — Ох, простите!..

— Блять! — бросаю я озлоблено, совершив бесполезную попытку оттолкнуть его от себя. Хочу ещё что-то сказать, но ярость мне тупо сдавливает горло.

— Пойдёмте, — не унимается тот, чей светлый плащ теперь был заляпан моей кровью, которой я его заботливо заплевал во время ещё одного захода кашля.

Хочу подраться. У меня не получается даже разглядеть лицо спасителя, который для меня таковым не является. Обуза, лишний свидетель. Ненавижу, когда меня застают в состоянии полного бессилия. Когда я выгляжу не лучше мокрой тряпки. Меня тянут куда-то за здоровую руку, а мне и с места не сдвинуться. Кажется, я слышу что-то о том, что незнакомца зовут Цукиямой. Что он в этом доме как раз живёт. Что он меня подлатает, ведь он хирург. Вроде бы я пробурчал что-то нецензурное себе под нос, замерзая и теряя сознание. Цукияма-хирург-который-живёт-в-этом-доме. Я из последних сил вырываю из чужой хватки собственную руку.

— Я, — выдыхаю сбито, хватаясь за голову, — никуда не пойду...

Не могу увидеть того выражения, которое сейчас застыло на лице Цукиямы.

— Смерти хотите? — вежливо интересуется он, и я слышу долбанную насмешку в его голосе.

— Да, — быстро отзываюсь я. — Сдохнуть хочу.

Меня снова берут под руку, волоча за собой и вынуждая подниматься по ступенькам.
Я чувствую лишь ненавязчивый запах лекарств и мягкость плаща, которого временами касалась моя рука, безвольно висящая и раскачивающаяся туда-сюда. Было стыдно, что я сейчас такой слабак. Но Цукияме было всё равно: он молча вёл меня к лифту. Потом за нами закрылись двери. Кабину, залитую белым светом, тряхнуло.

— Я выучивался на хирурга не ради того, чтобы по одной только просьбе оставлять человека умирать, — сказал Цукияма мне, когда я уже ничего не соображал и уже готов был валиться с ног. В моих руках был чужой плащ. Окровавленный. Который я почему-то прижимал к своей груди. Думаю, это не помогло. Я захрипел, замаскировав оскорбление. Молодой мужчина, стоявший рядом и поддерживающий меня, дабы я не повалился на пол, понимающе улыбнулся. По-лисьи. Сказал: — Так что жить Вы будете.

— Да? — переспросил я с издёвкой, моментально разозлившись.

— Да, — спокойно ответил Цукияма.

Я хотел драться. Избить этого ухмыляющегося типа. Я желал разборок. Злость во мне заиграла обезумевшим оркестром — даже перед глазами что-то начало проясняться. Кнопки, фиолетовый галстук Цукиямы, пол кабины лифта, раскрывающиеся двери и цифра «11» на стене напротив. Я так хотел драки, так хотел доказать, что я ни черта не слабый, что я выдержу любое приключившееся с собой дерьмо — я так хотел это доказать, что потерял сознание.



Мне ничего не снилось.
Когда я открыл глаза, то увидел светлый потолок и мелкую трещину на нём. Несколько минут я лежал неподвижно, боясь пошевелить даже пальцами ног. Слушал собственное дыхание: ровное, без хрипов. Водил языком по своим зубам, выискивая потери: их не оказалось. Смотреть по сторонам не осмеливался, так как голова продолжала болеть и кружиться.
В конце концов я решил, что так просто не могу оставаться на одном месте. Только хотел подняться, как прохладная ладонь легла на мою грудь. Я вздрогнул, издав какой-то хриплый вскрик. Сердце тут же забилось быстрее, а в глазах начали плавать тёмные точки.

— Лучше Вам не вставать, — как-то незавершённо проговорил уже знакомый мне хирург, сидевший на стуле по правую сторону от меня.

— Прекрасно, — выдохнул я со злостью, уставившись в потолок и положив руки на грудь. Пальцы коснулись бинтов. Как бы невзначай я спросил: — Шрамы останутся?

— Естественно, — с улыбкой ответил мне Цукияма, придвинувшись на стуле ближе к кровати. Он чуть наклонился вперёд и приторно прошептал: — Вы были очаровательно беспомощны вчера.

Я скривился от подобных слов. Никто и никогда не смеет меня называть беспомощным! Я был таким когда-то, но не сейчас. Даже когда я валялся на земле и не мог подняться, даже когда меня избивали вчетвером ногами и руками... Нет, я не беспомощный. Я всё же повернул голову в сторону Цукиямы.

— Ещё раз скажешь что-то подобное — я сотру твою идиотскую улыбку с твоего не менее идиотского лица, — пригрозил я, сокрушая всяческие границы приличия.

Но я был в действительности зол. Меня не волновал тот факт, что я лежу в чужом доме, в чужой кровати, с зашитой и обработанной раной. Что обо мне позаботились, а я проявляю такое хамство. Нужно держать язык за зубами не мне, а тебе, Цукияма. Я бы так ему и сказал, но не смог. Потому что даже после моей угрозы выражение его лица не изменилось: он смотрел с жутким обожанием. Любовался. Созерцал.

— Вас ведь зовут Канеки Кен? — разомкнулись вдруг его тонкие губы.

Я шумно сглотнул, выдыхая через нос.

— Зовут, — подтвердил я. — Только откуда ты это знаешь?

— Мне довелось уже иметь дело с Вашей бандитской шайкой, — всё с той же хитрой физиономией пояснил он, не забывая скользить по моему телу взглядом, начиная от ключиц и заканчивая низом живота, ибо то, что было дальше, скрывало тёмное одеяло. — И не раз, Канеки.

— Цукияма, — в тон хирургу отозвался я, — может, прекратишь разглядывать меня?

Он поднял на меня свои сиреневые глаза и усмехнулся. Если честно, я ещё таких глаз не встречал. Цвет был ненастоящим. По крайней мере, так казалось мне. Именно поэтому я с глупым интересом всматривался в его бледное лицо, не лишённое приятных черт. Чем дольше я смотрел в малознакомое лицо, тем явственнее понимал: оно и красиво, и уродливо. Потому что мягкие черты сочетались с резкими. И дело вовсе не в чёртовом освещении. Я разозлился.

— Я слышал, что Вы занимаетесь контрабандой и продажей наркотиков, — подал голос Цукияма, не удосужившись ответить на мой вопрос. Хирург продолжал разглядывать меня, совсем этого не стесняясь.

— Ты об этом только слышал, — раздражённо проговорил я. — И не тебе знать, чем и как я занимаюсь.

— Но именно ко мне на операционный стол попадают Ваши друзья, — умело парировал Цукияма, всё больше и больше разжигая во мне агрессию.

— Просто, мать твою, не лезь...

Я не успел договорить — лицо хирурга оказалось слишком близко. Он навис надо мной, а я только и мог, что вжаться в постель и не шевелиться. Ударить? Я думал. Пнуть? Я просчитывал. Закричать? Я потерялся.
Холодные кончики пальцев прошлись по моему левому запястью, оглаживая обработанные линии ран. Мне хотелось убежать, но я был полностью голым, не в своей кровати и ещё окончательно не отошедший от группового избиения. Одеяло сползло подозрительно низко. Я потянулся свободной рукой его поправить, но её перехватили.

— Не лезть куда? — спросил Цукияма, выпрямляясь и освобождая меня от своего незримого плена. Но взгляд, словно клеймо, застыл где-то на моём теле.

— Туда, куда не просят, — огрызнулся я, закутываясь в одеяло и ощущая тревогу, перемешанную со стыдом. Мне не сбежать. Если только прыгать в окно. Голым. Или сразу в одеяле. Я уверенно договорил: — Верни мою одежду.

Вздохнув, Цукияма повернулся ко мне спиной и направился вон из комнаты, оставив меня наедине с самим собой. На какие-то минуты я избавился от этого человека. Дико странного, жуткого, напрягающего. Чем-то будто бы одержимого. Я сел в кровати, зарываясь пальцами в седые волосы.

Стал думать о том, что мне любыми способами нужно было избавиться от тех четверых, которые ночью меня избили и оставили подыхать. И я бы был уже не жилец, если бы не этот Цукияма. Голова не так сильно кружилась, но думать было до сих пор трудно. Я не мог сосредоточиться, не мог ухватиться за мысль, упускал всё самое важное, останавливаясь на каком-то мусоре. Мне нужно убить их всех. Не оставив никого в живых. Самые точные мысли. Убить. Никого из них не пожалеть. Когда я собрался встать на ноги, в комнату вернулся Цукияма.

— Ваша одежда, — сказал он и повесил на спинку стула мои боксеры, джинсы и тёмную футболку с психоделическим принтом.

Он повесил одежду на стул. А я сижу в кровати. И мне не дотянуться до спинки стула, ведь Цукияма осмотрительно отодвинул его. В груди зарождалось пламя гнева.

— Дай мне её, — попытался спокойно попросить я, но голос мой предательски дрогнул, сделавшись громче. Просьба моя была больше похожа на приказ.

Цукияма улыбался и ничего не делал, не выпуская из-под жадного взгляда. Он рассматривал меня, будто бы я какой-то подопытный. Что-то редкое. Меня это так злило, что я ничего не мог даже произнести: шумно выдыхал, рычал, разочарованно стонал — но не говорил.
Ещё немного — и будет драка. Я сломаю этому хирургу сначала руки, а потом ноги. Хруст костей для меня будет единственным утешением. Буду ломать их и считать. Раз. Два. Три. Пока Цукияма не заскулит от боли. Но я могу об этом лишь мечтать. Моя одежда от меня всё так же далеко.

— Хватит издеваться, — исподлобья смотря на мужчину, выдал я.

— Я не издеваюсь, — изображая абсолютное непонимание, ответил Цукияма. — Так Вы заберёте свою одежду? Или хотите посидеть в моей кровати ещё немного? — И в словах его я слышал насмешку. Одну за другой. Он смеялся надо мной, а я злился. — Не так ли, Канеки Кен?

Плевать. Я закутался в одеяло плотнее, сделав из него подобие кокона, и поднялся на ноги. Голова продолжала кружиться, но это было не смертельно. Даже не опасно. Я не собирался сдаваться только из-за того, что какой-то мужик откровенно надо мной потешался. Извращался. Если это — его любимая игра, то так тому и быть.
Я сделал шаг к стулу, затем ещё один. Под пристальным взглядом сиреневых, ненастоящих глаз. Протянул руку к собственным трусам и кое-как после смог их натянуть на себя, ойкая от мимолётной боли в местах, которые подвергались жестоким ударам. Но я не заметил, что одеяло сползло. Осталось валяться вокруг моих ног. Оставляя меня полуголого перед чужаком.

Ладонь легла на моё левое плечо. Дыхание хирурга пробралось мне под кожу, заставив задрожать и почувствовать себя в ловушке. Возможно, я слышал щелчок капкана.

— Вы слышали когда-нибудь о фетишах, Канеки? — мягко поинтересовался у меня Цукияма, вставая позади. Дыша в затылок, одной рукой слегка царапая плечо, другой оглаживая моё бедро.

Я потерял слова. Словно споткнулся, опрокинув собственный разум. Я стоял в оцепенении. Напряжение скрутило всё внутри меня. Не страсть, не желание. Паника. Настоящая паника перед голодным зверем. Или просто сумасшедшим. За моей спиной был хирург, который пожирал меня изнутри своими интонациями в голосе, взглядом, дыханием, касаниями. Вгрызался в мозг и лишал возможности двигаться. Куда я попал? Почему мне не дали умереть?

Я хотел сказать Цукияме: отпусти. Не дотрагивайся до меня. Дай одеться и уйти. Больше не побеспокою. Хватит смотреть на меня такими глазами. Хватит трогать меня. Не дыши на меня. Не разговаривай со мной. Просто позволь сбежать. Всё равно, что мне трудно ходить и наклоняться из-за покалеченного тела. Всё равно, что швы могут разойтись в любой момент, провоцируя возобновление кровотечения. Не твоё это дело.

— Отпусти.

Говорю Цукияме уверенно, будто бы голос мой даже не дрожит. Совсем не страшно.

А он мне говорит: «Нет».

— Канеки, — выдыхает он мне в ухо, вцепляясь в бедро и резко переходя из официальной манеры речи в обыкновенную. — Понимаешь ли ты ценность тех изумительных моментов, когда перед тобой тело, которое ты смог сохранить прекрасным? И те швы, бинты, смытая запёкшаяся кровь, розоватая нежная кожа на месте старой и мёртвой — всё это составляет идеальное понятие красоты! Доказательство того, что один человек может довести до совершенства другого. Я зашиваю раны людей, чтобы сохранить жизнь в теле. В красивом или уродливом — неважно. Совершенство кроется в том, что я творю прекрасное. Оставляя на незнакомцах свои следы. Вечные. Шрамы — это потрясающе. Когда бинты можно будет снять, то я обязательно коснусь твоего шрама, Канеки...

Он прильнул губами к моей шее, а той рукой, что была на бедре, поднимаясь к животу. А я хотел убежать. Навсегда. Чтобы никогда более не попасть в обитель этого психа, помешанного на собственной работе. Резать и зашивать людей. Я слушал Цукияму. Он говорил, что это просто не идёт ни с чем в сравнении. Это лучше секса. Лучше покорённой вершины. Оставлять метки на людях. Жить в чужом сознании отпечатком на теле. Незаметным шрамом или уродливой пересаженной кожей после серьёзного ожога. Каждая операция для Цукиямы — это удовольствие. Разрезать плоть, зашивать плоть, восстанавливать чужую способность жить. Бороться за то, чтобы пациент открыл глаза. Это — смысл его жизни отныне и навсегда.
А я хотел убежать. От рук, что гладили. От губ, что касались кожи. От дыхания, ласкающего волосы.
Дай мне убежать, Цукияма. Я прошу.

А он мне говорит: «Только возвращайся».



Когда я одевался, я не смотрел на Цукияму. Когда мне казалось, что он хочет приблизиться ко мне, я по-настоящему пугался и отшатывался. Вся моя сила была подавлена. Чувствовал себя опустошённым, хотя это всё длилось минуты три. Все эти монологи, прикосновения, запахи. Я был напуган. Прошёл в прихожую, обулся, дрожащими руками открыл входную дверь и выбежал прочь из чужой квартиры. Именно выбежал. Вырвался, как из жёсткого плена. Понадеявшись, что никогда больше не увижу хирурга Цукияму. Цукияма Шуу. Я разглядел его полное имя на грамоте в прихожей. Я должен забыть это имя.

А шрам останется. Даже несколько. Цукияма Шуу тоже останется.

— Безумец... — прошептал я, когда вышел на улицу.



Я правда считал Цукияму сумасшедшим. Считал так яростно, что пришёл к нему второй раз. Третий. Четвёртый. Я говорил Шуу, что убил одного. Осталось убить троих — или убьют меня. Никто, говорю я ему, меня тогда не вытянет с того света. В лучшем случае, я буду гнить в каком-нибудь подвале, с потолка которого капает вонючая ржавая вода. Цукияма понимающе кивал, доставая пулю из моего плеча. Его перчатки были окровавлены. Цукияма не спрашивал меня о том, когда прекратится моя работа. Ему было всё равно. Он любил мои ранения.

Эти руки прекрасно знают все раны на моём теле. Я сбегаю от Шуу, чтобы прибежать к нему побитым зверем вновь. Потому что ему нравится. Мне тоже.

— Снова? — с улыбкой спрашивает он меня, прислонившись плечом к дверному косяку.

А я шмыгаю носом, из которого течёт кровь. В порванной жёлтой кофте и двумя попаданиями ножом в левую ногу. И доверчиво рассказываю о том, что второго я, наконец-то, смог достать пулей в горло. Если бы не пистолет Тоуки, говорю я, то меня бы зарезали. И ты бы никогда не смог меня найти и зашить мою рану. Повторяю: никогда.
Цукияма хватает меня за шею, шумно вздыхает, ослабляет хватку и привлекает к себе за талию.

— Чуть позже, — объясняет он, — я подлатаю тебя.

— А что сейчас?

— Дай мне посмотреть.

Нужно поменять бинты. То старое ранение в грудь до сих пор нормально не зажило, поэтому я стараюсь быть осторожным, чтобы швы не разошлись. Прохладная ладонь касается моего живота, спускаясь ниже. Я ничего не отвечаю. Пусть, думаю я, пусть это продолжается. Я слишком боюсь. Я действительно боюсь Цукияму. Три дня назад он полоснул по моей руке ножом, а потом возбудился при виде крови, что вытекала из глубокого пореза, — и набросился на меня. Я не мог сопротивляться.

Его руки были везде. Изучали моё тело, гладили его или нещадно царапали, задевая старые раны, вскрывая их ногтями вновь. Пуская кровь на простыни и вынуждая меня отчаянно извиваться под чужой силой. Когда боль перемешивалась с удовольствием, я мог потерять сознание. Чувства были сильнейшими. Шуу топил меня в них, как неугодного котёнка. Хотел убить под яростным течением собственных страстей, а в самый последний момент вытаскивал меня на свободу, позволяя заглотить кислорода. Его кровать стала для меня ловушкой. Если я оказывался в ней, то в ближайшую ночь не сбегал. Мне не позволяли.

Любое движение против — мне наносили вред. Преимущественно острыми предметами. Если таковых у Цукиямы не было под рукой, то он меня нещадно трахал. Ни разу не выпуская из своего капкана, заставляя в нём внутренне гнить и кончать по несколько раз. Что в этом было самое ужасное? Самое ужасное — я привык. Пристрастился к насилию. Подчинился чужой воле. Стал послушной игрушкой, которая из раза в раз возвращается к своему истинному хозяину. Моё стремление к боли ничто не могло сломить.

Когда я смог убить третьего человека, я был возбуждён. При виде вспоротого горла врага я ощутил, что все мои чувства обостряются. Хочу к тем холодным рукам, которые уверенно держат скальпель или нож. Хочу к человеку, которого боюсь. Хочу ощутить страх перед ним. Желание убежать, провалиться под землю. Хочу стать его жертвой ещё раз. Чтобы было стыдно. Чувство позора — слишком сладко перед ним.

Я убил почти что всех тех, кого нужно было убить.
Мои товарищи умело заметают следы. Я умело скрываю вопиющее внутри меня наслаждение от чужой смерти.
Воспалённый взгляд своих глаз я прячу. Когда никто не видит, я режу свои руки. Аккуратно, без цели умереть. Я наношу себе увечья, которые Цукияма Шуу обработает.
Я прошу своего лучшего друга избить меня. Причини боль, а ОН её заберёт, превратив в удовольствие.

Я ищу предлоги, чтобы снова и снова приползать хищником к Цукияме. Израненным, но скрыто довольным. Который ждёт, когда умелые руки коснутся ранений. Боль — это проводник наслаждения. Самый сильный, какой я когда-либо встречал. Мне эту истину открыл Шуу. Хирург, который одержим шрамами, что остаются на людях от ножей. Хирург, ради которого я сейчас веду лезвием по собственной ноге, закусив нижнюю губу. Мне это дико нравится. Я даже не кричу — стону. В тишине и темноте. Посреди пустого двора. Рядом с парадной, возле которой месяц назад меня избили до полусмерти.
Я делаю это, чтобы через несколько минут подняться на одиннадцатый этаж и позвонить в знакомую квартиру.

— Опять?

Он улыбается так же, как улыбался всегда. Я знаю, что он час назад вернулся с работы.

— Я так и не нашёл четвёртого отморозка...

Моя нога кровоточит. Бинты на груди уже нужно менять. Цукияма хватает меня за руку, затягивает к себе в квартиру, а я вскрикиваю от резкой боли. Только Шуу знает, что вскрик этот заполнен удовольствием. Я так кричу, когда чужие ногти проходятся с силой по моей взмокшей спине. Или когда тело изнутри разрывает горячий член. Когда рвутся уголки губ, а сперма смешивается с кровью, я чувствую, что мне стыдно. Но я готов делать это ещё и ещё, чтобы чувствовать это снова и снова. Пока тело не истощится полностью. До самой смерти.
Я хочу самую болезненную смерть. Я буду её вымаливать.

— Неудачная операция, — прерывает мои фантазии Цукияма, доставая из специального тёмно-синего чемодана необходимые принадлежности для обрабатывания моих ран. Они блестят под жёлтым светом лампы гостиной. Обожаю на них смотреть, когда они в руках Шуу.

— О чём ты?

— Смерть на операционном столе, — с улыбкой поясняет Цукияма.

— Чья?

Он молчит. Молчит и ведёт лезвием скальпеля по моему подбородку, оставляя на нём не очень глубокий порез. Мне уже душно. Боль в ноге не прекращается, отдаваясь пульсацией в голове. Раньше я от такой боли кричал и катался по полу. Теперь я хочу ту боль, которая будет намного сильнее. Цукияма наклоняется к моему лицу и слизывает кровь с мелкой раны.

Теперь я убил всех. Четвёртый человек получил то, чего хотел бы на закате собственного существования я — смерть от рук Цукиямы Шуу.

— Твои раны скоро заживут, оставляя после себя шрамы.

— Которых ты обязательно коснёшься.

Цукияма не спрашивает меня про то, когда прекратится моя работа. Ему всё равно. Он любит мои ранения.
Зашивать, целовать, обрабатывать их. А я люблю эти ранения наносить. Сам себе.

Когда на моём теле не останется ни единого живого места, которое я мог бы беспощадно покромсать, я попрошу Шуу убить меня. Я буду вымаливать эту смерть.

А Цукияма ответит мне: «Твои раны ещё не зажили».

Никогда не заживут.