Небо смеётся навзрыд
Раздел: Фэндом → Категория: Токийский гуль
Везде серые камни, пожухлые, почти мёртвые цветы и серое небо над их головами. Акире не хочется думать о том, что оно насмехается над ними, над их хаотичными жизнями и судьбами, над их обычными желаниями и тихими обещаниями. Потому что небо — это же просто… небо. Окрашивающееся в зависимости от погоды и времени суток покрывало, иногда грязное и покрытое пятнами-облаками. Совсем не клоун, смеющийся над теми, кто стоит на мокрой от утреннего дождя земле. В общем-то, все они стоят внизу, небо же висит над их головами и совсем не усмехается, глупости же. Романтичные глупости.
Акира не верит ни в слова «небо смеётся», ни в божественное чудо.
И в судьбу она тоже не верит.
Написать в завещании пару простых обыденных строчек — пара пустяков. Мало кто из следователей писал длинные страницы, наполненные отчаянием и безумным желанием вернуться назад. Конечно же, каждому хочется вернуться после тяжёлого боя к себе домой, принять тёплую ванну и выпить успокаивающего чая. Конечно же, каждый знает, что надеяться на что-то и придумывать краткий план вещей, которые должны быть обязательно сделаны, исключительно глупо, потому что их работа — непредсказуемая волна, потому что их работа — работа, с которой весьма часто не возвращаются. Это можно назвать устоявшимся законом.
— Постарайся ни во что не ввязываться.
Акира поворачивается, глядит на него в упор и думает, что… Акира не думает, что небо смеётся над ними.
Её выводит из себя его чрезмерная забота. Он как-то раз храбро произнёс, что всех защитит, вытащит из беды, не даст никому из близких попасть в эту же беду. Акира не любит лгунов, они похожи на маленьких брошенных детей-сирот, которые нагло научились лгать в лицо, что с ними всё хорошо, что родители у них, конечно же, есть, что они их любят всем сердцем и покупают им вкусные сладости. Когда дети возвращаются в свои старые разрушенные дома, их встречают либо обезумевшие родители-звери, либо давящая пустота. Акира знает её вкус. Акира знает, каково это — сидеть, поджав под себя ноги, смотреть пустым взглядом в самый тёмный угол и считать секунды по тикающим часам. Абсолютная тишина нежеланного одиночества горька на вкус.
— Я просто хочу…
Ей кажется, что все над ней просто издеваются.
— Не говори так, будто не знаешь меня.
Они же чёртовы напарники. Они же чёртовы партнёры. Они же чёртовы поддержки-друг-для-друга, которые не имеют никакого желанного права сломаться и разлететься вдребезги, подобно какой-то дешёвой вазе. Акира медленно подходит, Акира смотрит в тёмно-коричневую землю, пропитанную влагой. Акира понимает, что ей многое хочется сделать, рассказать, показать, раскрыть. Карты, истории, подсказки, ленты — да что угодно, лишь бы это дурацкое чувство в груди пошло на убыль.
— Я этого не позволю, — у неё голос пропитан сталью; у неё кулак сжимает его галстук и тянет в её сторону. — Ты слишком высокий.
Она даже на каблуках еле-еле достаёт ему до широкого плеча. Однокурсницы рассказывали, что при таких мужчинах даже кажется, что бояться-то и нечего, что они укроют от всего, закроют своим большим телом так, будто ты какая-то дорогая драгоценность, словно ты являешься чем-то дорогим, что потерять нельзя, опасно для собственного будущего. Акира не знает этого чувства, не думает, какой же рост лучше, её просто выбешивает только его рост, никакой больше. Она встаёт на цыпочки, тянет смятый в кулаке галстук на себя ещё сильнее, и пурпурные глаза закрыты, дыхание где-то собирается в лёгких, не собираясь вылетать, зато сердце решает показать себя с наилучшей стороны дикой птицы, бьющейся в клетке.
У неё болят рёбра.
Она не верит каким-то глупым словам о том, что небо смеётся, вися над их головами.
Только почему-то сейчас хочется горько усмехнуться и шёпотом произнести: «Небо смеётся навзрыд».
Акира медленно открывает глаза. Большая ладонь шершавая из-за долгих продолжительных тренировок, но одновременно с этим невыносимо тёплая. Наверное, сейчас кожа становится слегка мокрой от её горячего дыхания. Акира, как самая романтичная девчонка, хочет расслышать размеренный стук его сердца, но получается услышать лишь гул в своих ушах, который непрерывно затихает, испаряясь, будто его и не было. Его сердце спокойно и не собирается разбить рёбра. Её же — лишь безумец в агонии может биться быстрее. Это глупо, это непривычно, это кажется аномальным. И это горько-сладко. Как чёртова боль для мазохиста.
— Это очень похоже на тебя, честно, — она отворачивается, прячет взгляд за локонами светлых волос, потому что вообще сейчас не хочется смотреть ему в глаза.
Он похож на непонимающего абсолютно ничего щенка. Растерянный и в то же время виноватый взгляд. Крепкое касание до её плеча, которое по сравнению с его ладонями вновь кажется запредельно маленьким. Это, конечно же, тоже бесит. Сейчас можно просто засмеяться, искривить губы в успокаивающей полуулыбке и непринуждённо сообщить, что это была просто неудачная шутка. Просто нужно пересилить саму себя и искривить уголки губ так, чтобы казалось, будто кожа рвётся. Это же такое простое действие…
— Очень похоже на тебя.
Акира повторяет собственные слова. Она пробует их на вкус, потому что понимает, что они засели в её голове, как паразиты. Сказать, что не оставит и не даст беде уничтожить её, а потом оттолкнуть, потому что всего лишь друг-партнёр — это очень похоже на него. Похоже настолько, что такая ирония просто берёт цепь и начинает душить своей справедливостью. Акира не знает, удастся ли ей «порвать» кожу в уголках губ, но она правда пытается. Одна секунда — уголки поднимаются. Одна секунда — один спокойный выдох. Одна секунда — сердце больше не желает выбраться. Всё идёт медленно своим чередом.
Если бы Акира умела фальшиво смеяться, она бы сейчас рассмеялась самым безумным смехом.
Но она, к сожалению, этого совсем не умеет.
— Пошли, — она позволяет его руке соскользнуть со своего плеча.
Акира не оборачивается, Акира не хочет взглянуть в тёмные глаза и все открытые чувства в них прочитать, Амон же всегда открыт, как чёртов ребёнок. Но она этого не делает, она этого не хочет, она это всё ненавидит. Ей можно сжать до хруста пальцев кулаки, можно закусить губу, можно топнуть в бешенстве ногой — не делает. Ей можно повернуться к нему, ей можно накричать на него, ей можно стукнуть его, хоть он и её командир — не делает. На самом деле, ей можно лишь одно — идти вперёд так, будто ничего и не произошло. Так действительно будет намного лучше, без всяких болезненных мини-уколов в груди где-то слева. Акира не думает, что является мазохистом, поэтому весь этот сладко-горький сироп, разливающийся по её телу и душе, не нужен.
Она идёт и надеется лишь на одно. Все должны вернуться обратно. Все должны заварить дома тёплый чай или крепкий кофе. Если по секрету, то Акира, если вернётся, выпьет бокал отменного вина.
Она не поднимает голову, чтобы взглянуть на небо.
Она впервые хочет горько прошептать: «Небо, не смейся навзрыд».
Она этого не делает, потому что точно знает: оно будет.
Акира не верит ни в слова «небо смеётся», ни в божественное чудо.
И в судьбу она тоже не верит.
Написать в завещании пару простых обыденных строчек — пара пустяков. Мало кто из следователей писал длинные страницы, наполненные отчаянием и безумным желанием вернуться назад. Конечно же, каждому хочется вернуться после тяжёлого боя к себе домой, принять тёплую ванну и выпить успокаивающего чая. Конечно же, каждый знает, что надеяться на что-то и придумывать краткий план вещей, которые должны быть обязательно сделаны, исключительно глупо, потому что их работа — непредсказуемая волна, потому что их работа — работа, с которой весьма часто не возвращаются. Это можно назвать устоявшимся законом.
— Постарайся ни во что не ввязываться.
Акира поворачивается, глядит на него в упор и думает, что… Акира не думает, что небо смеётся над ними.
Её выводит из себя его чрезмерная забота. Он как-то раз храбро произнёс, что всех защитит, вытащит из беды, не даст никому из близких попасть в эту же беду. Акира не любит лгунов, они похожи на маленьких брошенных детей-сирот, которые нагло научились лгать в лицо, что с ними всё хорошо, что родители у них, конечно же, есть, что они их любят всем сердцем и покупают им вкусные сладости. Когда дети возвращаются в свои старые разрушенные дома, их встречают либо обезумевшие родители-звери, либо давящая пустота. Акира знает её вкус. Акира знает, каково это — сидеть, поджав под себя ноги, смотреть пустым взглядом в самый тёмный угол и считать секунды по тикающим часам. Абсолютная тишина нежеланного одиночества горька на вкус.
— Я просто хочу…
Ей кажется, что все над ней просто издеваются.
— Не говори так, будто не знаешь меня.
Они же чёртовы напарники. Они же чёртовы партнёры. Они же чёртовы поддержки-друг-для-друга, которые не имеют никакого желанного права сломаться и разлететься вдребезги, подобно какой-то дешёвой вазе. Акира медленно подходит, Акира смотрит в тёмно-коричневую землю, пропитанную влагой. Акира понимает, что ей многое хочется сделать, рассказать, показать, раскрыть. Карты, истории, подсказки, ленты — да что угодно, лишь бы это дурацкое чувство в груди пошло на убыль.
— Я этого не позволю, — у неё голос пропитан сталью; у неё кулак сжимает его галстук и тянет в её сторону. — Ты слишком высокий.
Она даже на каблуках еле-еле достаёт ему до широкого плеча. Однокурсницы рассказывали, что при таких мужчинах даже кажется, что бояться-то и нечего, что они укроют от всего, закроют своим большим телом так, будто ты какая-то дорогая драгоценность, словно ты являешься чем-то дорогим, что потерять нельзя, опасно для собственного будущего. Акира не знает этого чувства, не думает, какой же рост лучше, её просто выбешивает только его рост, никакой больше. Она встаёт на цыпочки, тянет смятый в кулаке галстук на себя ещё сильнее, и пурпурные глаза закрыты, дыхание где-то собирается в лёгких, не собираясь вылетать, зато сердце решает показать себя с наилучшей стороны дикой птицы, бьющейся в клетке.
У неё болят рёбра.
Она не верит каким-то глупым словам о том, что небо смеётся, вися над их головами.
Только почему-то сейчас хочется горько усмехнуться и шёпотом произнести: «Небо смеётся навзрыд».
Акира медленно открывает глаза. Большая ладонь шершавая из-за долгих продолжительных тренировок, но одновременно с этим невыносимо тёплая. Наверное, сейчас кожа становится слегка мокрой от её горячего дыхания. Акира, как самая романтичная девчонка, хочет расслышать размеренный стук его сердца, но получается услышать лишь гул в своих ушах, который непрерывно затихает, испаряясь, будто его и не было. Его сердце спокойно и не собирается разбить рёбра. Её же — лишь безумец в агонии может биться быстрее. Это глупо, это непривычно, это кажется аномальным. И это горько-сладко. Как чёртова боль для мазохиста.
— Это очень похоже на тебя, честно, — она отворачивается, прячет взгляд за локонами светлых волос, потому что вообще сейчас не хочется смотреть ему в глаза.
Он похож на непонимающего абсолютно ничего щенка. Растерянный и в то же время виноватый взгляд. Крепкое касание до её плеча, которое по сравнению с его ладонями вновь кажется запредельно маленьким. Это, конечно же, тоже бесит. Сейчас можно просто засмеяться, искривить губы в успокаивающей полуулыбке и непринуждённо сообщить, что это была просто неудачная шутка. Просто нужно пересилить саму себя и искривить уголки губ так, чтобы казалось, будто кожа рвётся. Это же такое простое действие…
— Очень похоже на тебя.
Акира повторяет собственные слова. Она пробует их на вкус, потому что понимает, что они засели в её голове, как паразиты. Сказать, что не оставит и не даст беде уничтожить её, а потом оттолкнуть, потому что всего лишь друг-партнёр — это очень похоже на него. Похоже настолько, что такая ирония просто берёт цепь и начинает душить своей справедливостью. Акира не знает, удастся ли ей «порвать» кожу в уголках губ, но она правда пытается. Одна секунда — уголки поднимаются. Одна секунда — один спокойный выдох. Одна секунда — сердце больше не желает выбраться. Всё идёт медленно своим чередом.
Если бы Акира умела фальшиво смеяться, она бы сейчас рассмеялась самым безумным смехом.
Но она, к сожалению, этого совсем не умеет.
— Пошли, — она позволяет его руке соскользнуть со своего плеча.
Акира не оборачивается, Акира не хочет взглянуть в тёмные глаза и все открытые чувства в них прочитать, Амон же всегда открыт, как чёртов ребёнок. Но она этого не делает, она этого не хочет, она это всё ненавидит. Ей можно сжать до хруста пальцев кулаки, можно закусить губу, можно топнуть в бешенстве ногой — не делает. Ей можно повернуться к нему, ей можно накричать на него, ей можно стукнуть его, хоть он и её командир — не делает. На самом деле, ей можно лишь одно — идти вперёд так, будто ничего и не произошло. Так действительно будет намного лучше, без всяких болезненных мини-уколов в груди где-то слева. Акира не думает, что является мазохистом, поэтому весь этот сладко-горький сироп, разливающийся по её телу и душе, не нужен.
Она идёт и надеется лишь на одно. Все должны вернуться обратно. Все должны заварить дома тёплый чай или крепкий кофе. Если по секрету, то Акира, если вернётся, выпьет бокал отменного вина.
Она не поднимает голову, чтобы взглянуть на небо.
Она впервые хочет горько прошептать: «Небо, не смейся навзрыд».
Она этого не делает, потому что точно знает: оно будет.
