Сквозняк

Скрипит дверь, а на столе передо мной из кружки с чаем поднимается пар. Дверь скрипит протяжно, словно завывая, а пар из моей кружки продолжает подниматься, пока я не осмеливаюсь поднять взгляд на пустой дверной проём. Никого нет, а дверь всё так же скрипит. Наверное, это сквозняк — сквозняк, пробравшийся в квартиру и открывший дверь, которая была надежно заперта на три довольно массивные щеколды. Я дую на содержимое своей кружки, и пар рассеивается. Дверь прекращает скрипеть, а мой взгляд опускается куда-то на стол, выискивая на безупречной белой скатерти несуществующие крошки. Я слышу шаги.

— Ты сегодня поздно, — говорю я устало, стараясь не смотреть на появившийся в дверном проёме бледный силуэт в темном и неприлично-коротком платье без рукавов, что облегало худое тело. Мне никто не отвечает, кроме уже знакомого завывания открытой входной двери. — Закрой дверь, пожалуйста. Сквозняк, — добавляю я чуть позже, когда серые шторы на кухне начинают негодующе раздуваться, а мои босые ноги трогает холодный воздух.

В моей квартире всегда тихо: телевизор не балаболит, радио не шипит помехами, во дворе не орут дурными голосами дети, играющие в «войну», и взрослые, которым важна бутылка, а не собственная работа, с которой давно уже вытурили. В моей квартире всегда пусто, но это и не плохо, и не хорошо — я просто так хочу. Поднимаю взгляд на тихую гостью, что вошла на кухню вновь, и мои губы сами растягиваются в слабой улыбке. Печальной улыбке. Я рад приходу этой девушки, но мне иногда просто не выдержать её присутствия.

— Ключи не потеряла? — говорю я сначала, а потом только начинаю думать: раз она открыла дверь, то это значит, что ключи при ней. Глубоко вздыхаю и отодвигаю от себя кружку с чаем, так и продолжая смотреть не на гостью, а на белоснежную скатерть, где нет ни единого пятна и ни одной крошки. Бледный и худой силуэт в темном коротком платье не двигался, но я знал: она смотрит на меня. Ничего не ждёт, ничего не говорит, а лишь изучает взглядом грязно-серых глаз, что прячутся под стеклами солнцезащитных очков, в которых отражаюсь сам я. И я чувствую, что та печальная улыбка не сходит с моих сухих губ. Я не притронулся к чаю, что продолжал обиженно испускать пар.



— Хочешь есть? — снова спрашиваю я, а в ответ лишь слышу ровное дыхание. Поднимаюсь из-за стола, поворачиваюсь спиной к девушке и открываю поочерёдно все шкафчики, из одного доставая соль, из другого — макароны, из следующего — банку кофе. Всё в шкафчиках гремит, позвякивает, но на самом деле я люблю тишину. Просто хочу отвлечься. Мельком посмотрел в окно и тихо произнёс: — Темнеть уже начало.
И худые бледные руки, на запястьях которых красуются дорогие браслеты и цепочки из синяков и ссадин, обнимают меня за талию. Миниатюрное женское тело прижимается грудью к моей спине — и мне становится холодно.
— Может, макароны с сыром? — спокойно интересуюсь я у гостьи в который раз, а в ответ всё то же ровное дыхание, которое я чувствую где-то в области своих лопаток. И руки крепче обнимают. И я договариваю: — Как скажешь.



Ставлю на стол две тарелки с едой, после аккуратно беря девушку за руку и приглашая сесть. Когда она садится на стул, я сажусь напротив неё и беру в правую руку вилку, но только я знаю, что есть совершенно не хочется. И гостья это тоже знает, но вяло начинает есть приготовленные мною только-только макароны, на которых рыжеватой массой положен плавленный сыр.
— Сними очки, — слабо улыбаясь, прошу я, откладывая вилку. — Сними, пожалуйста.
Девушка отрывается от трапезы, тоже откладывает вилку и снимает солнцезащитные очки, после кладя их рядом со своей тарелкой.
Под безжизненными серыми глазами синяки от недосыпа, но под левым глазом синеватый круг выглядит как-то иначе, и я чувствую, что злюсь, хотя моё лицо остаётся прежним: уголки губ чуть приподняты, брови изогнуты. Но я злюсь. Злюсь и смотрю на оставленный кем-то фиолетовый круг на бледном лице своей гостьи. Вопрос «кто это сделал?» запихиваю куда поглубже и молчу, ибо я прекрасно знаю, кто это сделал. Догадываюсь, но догадываюсь бессильно — и смотрю на тонкую шею, на которой вразнобой запечатлены алые, лиловые, розоватые следы от засосов. Парочка укусов, на краях которых всё ещё запекшаяся кровь. Хочется пошутить про чьи-то пристрастия к тематике кровопийц, но я молчу и просто нехотя ем. И моя гостья тоже нехотя ест. И оба нехотя ждём.


В моей квартире всегда тихо: я не люблю шум и чьи-то громкие голоса.
Когда ко мне приходит худая и бледная девушка в темном коротком платье, мне хочется услышать чьи-то крики и грохот. Звякнул металл.
— Спасибо, — говорит мне гостья, отодвигая на немножко от себя тарелку, которая была пуста. Я поднял взгляд сначала на тонкие изящные пальцы, а после — на неё. И вновь я злюсь.
Она, такая красивая и такая хрупкая, каждый день терпит издевательства, наслаждение через боль, чужие оскорбления от посторонних мужчин. И я злюсь. Она, такая некогда улыбающаяся и такая счастливая, каждый день портит своё тело ради чужого удовольствия. И я злюсь. Она, такая чистая и такая родная, каждый день получает грязные деньги от тварей за не менее грязную работу с тварями. И я злюсь так, что у меня уже просто не хватает злости.
— Оставайся, — глухо произношу я, потому что это единственное, что я мог сейчас выдавить из себя вместе с хрипом. Ощущаю на себе безразличный взгляд усталых серых глаз и понимаю, что тишина вокруг нас двоих сделалась материальной: вязкой, темной и мерзкой.
— Я ведь...
Не хочу даже слышать.
— Ты никогда мне не мешала, — перебиваю я, а после уже громче повторяю свою просьбу: — Оставайся, Микаса.
И ей ничего не остаётся, кроме как кивнуть, подняться из-за стола, подойти ко мне и обнять за шею. Молча и без особых ярких эмоций. В ответ я могу лишь приобнять её за талию, привлечь к себе, отодвинуться чуть назад на стуле и усадить к себе на колени, чувствуя, как кончики темных волос щекочут мне лицо. Моя гостья в темном коротком платье приятно пахнет чем-то горько-сладким, но я злюсь, когда в ноздри ударяет запах кого-то постороннего: очередного самца, что позволил себе измываться за деньги над хрупкой девушкой.
— Это...
— Молчи.
И я покорно молчу, поглаживая свободной рукой Микасу по волосам и оголённой спине, которую не закрывает темное платье. Наверное, она замёрзла. И я злюсь, но продолжаю нежно гладить девушку, сидящую у меня на коленях и доверчиво обнимающую, по голове, плечам и спине. Моей злости не хватает.

I never found out how she survived
All of the sadness she kept inside

Расстёгивая «молнию» платья на спине Микасы, я думал лишь о том, что за окном уже стемнело и стало совсем-совсем тихо. Я слышу ровное дыхание и звук ткани, скользящей по телу вниз. Тонкие пальцы проходятся по моей шее, слегка царапая кожу темными ноготками, но я печально улыбаюсь и понимаю, что не могу вдоволь налюбоваться красотой девичьего тела. Худое, бледное, соблазнительными формами обделённое, но бесконечно родное.
— Ты очень красивая, — говорю я, проводя ладонями по оголённой талии своей гостьи, замечая всё больше и больше синяков на представшем передо мной почти нагом теле, замечая всё больше царапин свежих и не очень, замечая мелкие шрамы, замечая все следы, что оставили на прекрасном теле руки посторонних, — и целую эти следы, встав перед Микасой на колени, желая потушить пламя боли в её теле. Я знаю, что это никак не поможет, но я должен показать этой пленнице чужой похоти то, что я — единственный, кто может любить её по-настоящему, кто может любить её сердцем, а не тем, что между ног, кто просто может с ней поговорить и позаботиться о ней. Но в спальню, куда мы пришли недавно после ужина, врывается сквозняк, сбивая образовавшееся между мной и Микасой тепло в холод.
— Я закрою, — едва слышно говорит она, отстраняясь от меня, плавно скользнув к открытому окну моей спальной комнаты. Эта девушка такая бледная в темноте, что похожа чем-то на привидение, но темное, как и её валяющееся ненужной тряпкой на полу короткое платье, нижнее бельё выдаёт в ней живую девушку. Она реальна, и мои руки сами к ней тянутся.

I never found out how she could lie with a smile on her face,
And the scratches she’d hide

Она улыбается мне так же печально, как улыбаюсь ей я. Целует мои губы, проводит по ним своим горячим языком, а я поддерживаю эту игру и стараюсь быть осторожным, стараюсь загладить вину сотни мужчин, стараюсь стать тем, с кем хорошо, — и целую свою гостью в ответ, руками проводя по узким плечам, талии и бёдрам. Прохладные ладони Микасы проходятся по моему прессу, по груди, и я чувствую, что возбуждаюсь еще сильнее: ткань шорт в районе ширинки натягивается и начинает выпирать. Именно тогда мои ласки становятся грубее, настырнее, но хрупкая девушка, что сейчас оседлала меня на моей же кровати, заставив меня упираться затылком в спинку кровати, совсем не против. И я возбуждаюсь еще сильнее, пока это не переходит за грань терпимого, а моя гостья не начинает тихо постанывать от поцелуев, влажная дорожка которых двигалась от мочки уха до ключиц, на которых кто-то уже оставлял свои отметины. Но нельзя пометить ту девушку, которая за день может сменить десяток партнёров. И я, злой и возбуждённый, расстегиваю сначала бюстгальтер Микасы , стаскиваю его и раздражённо отбрасываю, после пальцами свободной руки очерчивая ореол сосков, слыша в ответ тихие стенания, а потом уже принимаясь за последнюю деталь девичьего женского белья, слыша, как влажный шепот моей гостьи звучит над моим ухом, сообщая лишь одно: «Продолжай».



Ей нравится заниматься со мной любовью, ведь она неоднократно об этом мне говорила каждую ночь, но я не знал, верить ей или же нет. Её тело напряжено, на бледной округлившейся груди темно-розовые соски выглядят как-то по-особенному, и мне это дико нравится. Ровное дыхание стало рваным, шумным, а я люблю тишину, но не смею заставлять мою гостью молчать: пусть она испытает настоящее удовольствие, доставленное любящим её мужчиной. Пусть она кричит от удовольствия, пусть она извивается подо мной, пусть в эйфории зовёт меня по имени — я приму любое её действие, ведь я люблю эту девушку. И никто из нас не всучивает друг другу деньги за ночь, проведённую вместе в одной постели.



Мы уже вспотели, мы уже теряем собственные голоса, но мы продолжаем любить друг друга со всей страстью — страстью, что граничит с яростью. Хрупкое тело под моим извивается, словно змея, худые руки обвивают мою шею и притягивают к себе, царапают мою спину, раздирают кожу, а мне всё это нравится. Стоны Микасы переходят в выкрики, движения её тела становятся не изломанными, а плавными, где-то резкими, но мне и это нравится. Я чувствую, как горячие и влажные стенки сжимают мой член, и мелкая дрожь одолевает моё тело. В мелодию стонов своей гостьи я вплетаю свои собственные, и моя спальня наполняется запахом горько-сладких духов Микасы, смешиваясь с моим запахом и запахом секса, повисшим в пространстве. Вся вселенная то расширяется, то сужается, перед глазами всё прыгает, а с влажных губ срываются теперь лишь мужские хрипы и женские стоны. Закатив глаза, Микаса двигается мне навстречу, и я понимаю, что мы уже почти достигли предела — а ночь продолжается.



Секунды оргазма показались мне целой вечностью, протянувшейся через весь мир. Я видел раскрасневшееся лицо Микасы, я видел, как рот её был открыт и как она тихо-тихо повторяла моё имя, как её тело несколько мгновений почти незаметно дрожало, а затем прекратило. На самом финале, на пике нашего с ней карнавала страсти, она несколько раз выкрикнула что-то, но мои уши как будто с двух сторон зажали чем-то мягким, и слышал я только сам себя и свои мысли, которые были сосредоточены на девушке, чьё влажное голое тело было под моим, не менее вспотевшим и неприкрытым.
Я завалился на бок рядом с Микасой и прикрыл глаза, вдыхая её запах, не забыв нас двоих укрыть тонким одеялом. Для меня эти минуты были самыми ценными, ведь именно в это время я понимал, что моя гостья всё ещё живая, всё ещё чувствует и всё ещё способна улыбаться, хоть и совсем-совсем слабо. Главное — она улыбалась мне. Её серые глаза теперь были не безжизненными, а с блеском. И я улыбался. Мне казалось, я жил лишь для того, чтобы вот так проводить ночи с этой темноволосой девушкой, чьё худое тело кажется самым привлекательным, хоть и усеяно оно синяками, ссадинами и где-то даже глубокими порезами. Я любил эту девушку.
Любил в ней всё, даже её самые темные стороны. Молча.



***

Меня разбудил сквозняк, что пробрался в спальню и теперь там хозяйничал. Открыв глаза, я увидел всё ещё голую Микасу, что сидела спиной ко мне и что-то держала в своих изувеченных руках. Проведя сухой ладонью по своему сонному лицу, я подполз к темноволосой девушке и, уткнувшись лбом ей в поясницу, остался в этой позе, а моя гостья лишь вздрогнула, но от занятия своего не оторвалась. Сквозняк продолжал раздувать темные занавески моей спальни.
— Ты не замёрзла? — сонно пробурчал я, чувствуя, как всё та же прохладная ладонь касается моей головы. Ответом мне послужило лишь ровное дыхание и довольно нежное прикосновение холодных пальцев к левому виску. И я договорил: — Хорошо.
Это нормально, что мы с утра вновь те два человека, которые почти что не разговаривают. Нормально и то, что я, смотря на обнаженную девушку рядом с собой, сейчас ничего не ощущаю, потому что уже всё видел. Я люблю эту девушку спокойной любовью уже много-много лет. Без крайностей и каких-то резких желаний в большинстве случаев. Молча.
— Тебе нравится эта фотография? — спрашиваю я спустя какое-то время, поднимаясь с кровати, краем глаза заметив, что в руках Микасы групповой снимок, увековеченный в светло-рыжую деревянную рамку. Моя гостья лишь кивает, и на её темные волосы падает солнечный луч, запутываясь в них. И я продолжаю: — Тут мама, папа, ты и я.
Микаса вновь кивает, но в этот раз уголки её губ опускаются, а недавний блеск серых глаз исчезает, и я понимаю, что не стоило ей об этом говорить. Хотя всё и так известно и ей, и мне — родному брату и родной сестре. Из гостиной доносится раздражающая мелодия, извещающая о том, что кому-то очень хочется поболтать по телефону. И я злюсь, понимая, что мне вновь хочется сказать своей сестре лишь одно:
— Уходи с этой работы.
В ответ — ровное дыхание. Изо дня в день. Из ночи в ночь. От человека к человеку.
— Пожалуйста, Микаса.
Она продолжает не понимать того, что нельзя мучить саму себя ради того, чтобы отомстить собственным воспоминаниями. Она продолжает не понимать того, что загоняет себя в капкан, откуда потом будет трудно выбраться. Она продолжает винить во всём своего бывшего лучшего друга, который не замечал её теплых чувств. Она просто продолжает жить лишь своим желанием отомстить самой себе. Показать самой себе, что любви не существует. Всё равно в итоге она стала побитой собачонкой, которой вертят так, как хотят. И люблю её только я. Молча.
И ухожу в другую комнату ответить на звонок, застревая в гостиной на целых двадцать минут, на десять из них выходя на кухню, чтобы заваривать кофе. Когда я возвращаюсь в спальню, меня встречает лишь сквозняк и горько-сладкий запах духов моей гостьи.
Ещё один день я отдал ей просто так.



Это произошло через месяц после того, как я видел её в последний раз. Я был глуп, раз сразу не забил тревогу, но, когда забил, было уже слишком поздно. Я был в командировке и, если бы не задыхающаяся от волнения и рыданий Саша, что позвонила мне в три часа ночи, я бы, возможно, никогда бы не узнал о том, что моя сестра покончила с собой, повесившись в номере отеля, перед этим вспоров глотку своему клиенту. Я был не в состоянии даже посмотреть в последний раз на свою родную сестру, потому что в день её смерти находился в другой стране. Я был не в состоянии даже поверить в смерть этой хрупкой и бледной девушки. Я думал, что смерть её не настигнет. Я думал, что она чувствовала, что я люблю её всем своим существом.
Она, такая молчаливая и такая временами нежная, оставила мою квартиру, где теперь со мной лишь сквозняк, окончательно пустой.

She never found out how much I cried
The rope so tight on the night that she died...

Я любил свою родную сестру, даже её самые тёмные стороны. И буду любить всегда.
Молча и со слезами на глазах, зная лишь то, что она просто-напросто не посчитала нужным хотя бы со мной попрощаться.