Собачья исповедь

— Ты когда-нибудь задумывался о том, что будет, когда всё закончится?

Уже поздняя ночь, и голос Поттера вытаскивает меня из задумчивости. Заставляет вздохнуть от облегчения.

Спать — не спалось.

Давно уже никому не спалось. Я уверен, что даже в комнатах наверху сейчас никто не спал. Существовали, открыв глаза. Так же, как и я — смотрели в окно на тяжёлое чёрное небо.

Или считали бесконечные удары капель по стеклу.

— Я вот часто думаю, если честно.

“О чём?” — хочу спросить.

Молчу. И он молчит, но недолго.

Меня всегда раздражало, когда Поттер разглагольствовал много. Он это дело любил.

Но сейчас его отрывистые фразы успокаивали. Я ведь всё гадал — живой он там или нет. Даже принюхивался последние полчаса зачем-то. Будто если бы он кони двинул, то сразу разлагаться начал.

Бред, конечно.

Но неохота было с трупом на соседней койке проваляться до утра, пока соизволит явиться кто-то из измученных целителей, чтобы выдать нам по порции обезболивающего и бодроперцовой зачем-то. Для профилактики, что ли. Нас только этим и пичкали сейчас. Больше почти ничего не осталось.

— Когда война закончится... в общем, Джинни детей хочет, представляешь?

Детей.

Я даже не понял, почему у меня сердце замерло. Точнее, понял прекрасно. Но он бы — нет. Не принял. Не сказали ещё, наверное. Сволочи.

Я разозлился почему-то. На них, на себя.

— Я знаю, это странно и... она даже имя подбирала вчера. Полночи сидела и записывала на листе, — он издал какой-то низкий звук, похожий на скованный смешок. — Мужские имена в основном. Девочку не хочет. Говорит — боится. Странно, да? Мальчика не боится родить, а девочку...

“Поттер...”, — снова хочу открыть рот. Но молчу.

— Интересно, почему так.

Он заворочался на своей кровати и тут же слегка зашипел от боли, замирая.

“Поттер, её нет”.

Не слышит, сука. Это злит меня ещё сильнее. И я боюсь, что снова примется рассказывать об их планах, пока в сознании всплывает картина, увиденная пару дней назад. Каталка с очередным накрытым телом, проехавшая мимо наших постелей. Два целителя направляют её грубоватыми толчками, а колёсики поскрипывают так гадко, что зубы сводит.

Тот, что идёт первым, бросает на меня предупреждающий взгляд, когда мои глаза выцепляют пряди рыжих волос, выглядывающие из-под простыни. И бледную руку, трясущуюся в такт вздрагивающей на стыке каменных плит каталке.

Живот сводит то ли от страха, то ли от... я не знаю. Не понял. Успел только подумать:

“Хорошо, что Поттер без сознания. Хорошо, что он не увидит этого”, — прежде, чем меня выворачивает прямо на пол. Еле успел перегнуться через край постели.

— Я не знаю, слышишь ты меня или нет, — негромко, но напряжённо говорит он. Я жму губы, борясь с тошнотой, которая снова начала тяжелеть в желудке. — Надеюсь только, что... ну, что ты ещё там.

Ещё жив, — перевёл я.

Закрываю глаза и отлично понимаю Поттера. Поэтому только опускаю руку и слегка постукиваю костяшками по прикроватной тумбочке.

Звук тихий, но его хватает.

— Хорошо, — Поттер заметно успокаивается. — Я знаю, что ты бесишься, когда я много говорю, просто... прости, Малфой. Мне так спокойнее, правда. Просто...

Различаю что-то в его голосе, что едва не заставляет заорать: молчи. Молчи, не говори. Я действительно ненавижу, когда ты говоришь.

— ...просто здесь темно.

Сжимаю холодеющие пальцы, когда замечаю: он подносит руку к бинтам на своих глазах. Словно пытаясь избавиться от них и в то же время не касаться пропитанной какой-то гадостью материи. Ты ведь знаешь, что ничего не увидишь, даже когда их снимут, Поттер.

Можешь выкинуть к чертям собачьим свои очки. Больше они тебе не пригодятся.

— Очень темно, понимаешь? Совсем ничего нет.

Нет. Не понимаю.

Поднимаю взгляд на мутную лампочку чуть левее от нас, бросающую грязный свет на близстоящие кровати. Лазарет в редком запустении. Взгляд соскальзывает вниз, на постель с несвежей мятой простыней. Скомканное, нетронутое медиками одеяло, будто скудная дань Забини, которого увезли на каталке ещё раньше, чем Джинни. Я не знаю, почему его постель так и не убрали. Мне не по себе от этого. Будто он всё ещё здесь.

Ждёт одного из нас.

Поттер как чувствует, что я начинаю проваливаться в это. Негромко тянет:

— Если здесь так же грязно, как я помню, то поскорее бы нам выбраться отсюда, да? — он кисло смеётся, но быстро замолкает. — Когда вернёмся наверх, попрошу Джинни...

“Заткнись ты! Заткнись!”

Не выдерживаю.

С силой сбиваю с тумбочки стакан, который через несколько мгновений режущим звоном — Джинни больше нет! — разлетается на части, оставляя после себя влажное крошево стекла на полу да кляксу заживляющей настойки, оставшуюся на самом дне.

Поттер замирает. И я замираю, глядя на эту стеклянную лужу.

Он молчит долго. Очень долго. И мне становится страшно, что он понял. Не осмеливаюсь повернуть к нему голову. Перевожу взгляд наверх.

Лежу, уставившись на сраную лампочку. Мигает, отчего постель мёртвого Забини то появляется, то исчезает. Мне кажется, что с каждым появлением она всё ближе и ближе.

Псих.

Закрываю глаза, слышу присутствие Поттера.

Вспоминаю, как трахал его рыжую. Да, трахал. И не раз. Она сама просила. Она давно не в себе была. Мы все здесь с ума съебенили.

Я сам видел, как Лонгботтом, съежившись в углу, затачивал кусок спизженного у Лавгуд мягкого чёрного грифеля. А потом расписал им в гостиной все стены. Какие-то словечки, от которых во рту вязало. Меня потом тошнило дня три. Магию мы экономили, так что пришлось стирать всё это тряпками и грязной водой. Около окна за неплотной шторой так и осталось жирно наведённое: “СЛИЗЬ”.

Так и не отмылась.

— Ты заговоришь, Малфой.

Голос сиплый. Такой, будто боится.

А как же. Думаете, мне не страшно? Я умираю от страха. И если бы я мог говорить, то мой голос дрожал как избитая псина. А Поттер держится.

Как всегда, до последнего.

— Я уверен, что это вылечат, понял? Ты будешь говорить. Ещё детворе своей сказки рассказывать будешь, — он злой, это слышно. Даже зубы сжимает.

“Я-то, может быть, и заговорю, Поттер. А вот ты... добегался”, — горько. Так горько, что горечь эта жмёт гортань. Сильно жмёт, сука. Души уж, души. Не мелочись.

А она и душит. Не меня.

Поттер всхлипывает.

Я сглатываю и резко поворачиваю голову.

Он судорожно жмёт ладони к лицу, натыкаясь пальцами на несвежие уже бинты, а я вижу, как искривлён его рот. Дрожит и говорит что-то, будто сам себе. Будто тоже речь потерял. Прислушиваюсь, но слышу только влажные всхлипы. Присматриваюсь, но в глаза бросается только белое, такое нелепое пятно седины над виском в тёмных, коротко остриженных волосах.

“Поттер, не надо...”

Цепляется ногтями, сдирает марлю, не скрывая рыданий. Сдирает, сцарапывает её с глаз, но только путается, и ничего не получается. Он от этого рыдает ещё горше.

— Я виноват... — скулит он полудохлым щенком. — Я виноват, простите... я, я виноват... Простите меня... я виноват...

Зажимает рот руками, закусывая фаланги. Раскачивается из стороны в сторону. Так, будто ещё немного — и всё.

Ан нет.

“Выживешь же, сучёныш. Выживешь. Чтобы никогда не простить себе ни смерть Джинни, ни смерть Блейза, ни мою, наверное. А исповедоваться здесь не надо. Не надо, Поттер. Не к месту”.

Стрёмно смотреть, как он корчится.

Поворачиваюсь на бок. Прислушиваясь к всхлипам из-за спины, натягиваю одеяло до самой шеи. Никак не привыкну к этому запаху. Душу бы продал за Очищающее.

А потом снова проваливаюсь...

...Рыжая стонет, выгибается.

...Вспышки и вопли вокруг. Поттер воет, пряча окровавленное лицо в ладонях. Пустой взгляд валяющейся неподалёку Грейнджер. Как кукла изломана. Нога неестественно вывернута вовнутрь.

...Лонгботтом с остервенением стирает грифель о стену, дописывая своё очередное словечко: “ГРЯЗЬ”.

...Поттер орёт посреди ночи. Каждый раз, громко, как двинутый. Будто слепнет по новой.

Наверное, и я бы тоже орал. Наверное, я и ору. Даже когда бодрствую.

Даже сейчас.

Стискиваю холодными пальцами угол наволочки.

Нужно попробовать уснуть. Нужно.

И перед тем, как закрыть глаза, я вижу, как кушетка Забини снова передвигается в судорожном мигании грязной лампы.

Кажется, она уже стала куда ближе.